— Что, пан десятник, опять про лечение позабыл? — сказал лекарь, бухнув на стол посудину. — Эдак дело у нас не пойдет. Раз уж позволил, чтобы я тебя целил, так изволь все предписанное в точности исполнять!
— Надоел ты мне, хуже горькой редьки, — буркнул Ольгерд в ответ. — Слыхал же, что сотник прибыл, к обеду меня зовет. Недосуг, друже…
— Еще и какой досуг! — упрямо произнес лекарь. — Времени много не заберу. Пиявки по зимнему времени все закончились, так что остаются у нас для пользы телесной одни только притирания. Ложись на лавку, да разденься сперва. Ногу тебе разотру, плечо разомну с мороза. Али хочешь криворуким хромцом на старости лет остаться?
— Ты похуже Серка будешь, у которого я в казачках начинал, — Ольгерд, ворча больше для виду, стал стягивать только что надетую вышиванку. На самом деле на Сарабуна он не сердился. Понимал, что лекарь о пользе его печется. — Тот, как и ты, отговорок не терпел. Чуть что не так — за плетку хватался.
— Ну что ты, пан Ольгерд, какая плетка, — округлил глаза Сарабун, умащивая пахучей притиркой свежую выстиранную холстину. — Я и вилку-то в руках держать не обучен. А уж плеть или оружье какое…
— Ври больше, ты в бурсе школярствовал. Неужто не наловчился хоть палкой махать? Все бурсаки — драчуны отчаянные…
— Не был я в школярах, я в коллегию киевскую поступал, — обиженно засопел лекарь. — Не приняли по бедности и худородию, пришлось у коновала куреневского в подручных ходить, там и премудрости врачевания постигал. Так что бурсацкому ратному делу уж прости, десятник, не обучен. Зато книг лекарских прочитал поболе, чем многие коллежские братчики трактирных счетов изучили…
Шутливо препираясь с пациентом, Сарабун споро втер ему в раненые места свое пекучее зелье, о составе которого отказывался говорить даже под угрозой отрезания ушей, насухо вытер порозовевшую ольгердову кожу, помог надеть вышиванку, подал кунтуш. Лекаря на хуторе все любили. Несмотря на отсутсвие медицинского патента, был он мастер непревзойденный, при том не заносчив и характером незлобив. А постоянное желание услужить шло у него не от холопской угодливости, но из потребности быть полезным для всех.
Избавившись, наконец, от прилипчивого медика, Ольгерд прошел в горницу. Тарас Кочур, вольготно раскинувшись за столом, грелся с дороги медовым настоем. Кивнул на пустую кружку, плеснул в нее из кувшина, двинул к Ольгерду:
— Выпей, рассказ будет некороткий.
Новости, что привез сотник из войсковой канцелярии, оказались неутешительны.
— Хмель и в молодости легким нравом не отличался, а сейчас, когда седьмой десяток разменял, и вовсе стал тяжел, как секач-двадцатилеток, — поведал он, двумя глотками опустошив кружку, вмещавшую добрых полштофа. — А тут еще жена его новая, Ганна Пилипиха. Пилипиха-то она по первому мужу, добрый был полковник, царство ему небесное, а в девичестве она звалась Золотаренко. Оворожила она старого лиса. Рассказал бы мне кто, плюнул бы в глаза, а так сам видел, что слушает Богдан Ганну, словно конь седока. А уж она рада стараться, братьев своих в люди выводит. Так что теперь у нас, куда ни плюнь, одни Золотаренки да их свойственники. Старший брат Ганны, Иван, наказным атаманом поставлен, в Литве воюет.