– Он уже все равно не выживет – весь порван, сожжен, он умрет. Но перед смертью будет сильно мучиться. Самое гуманное теперь – помочь ему умереть…
Наверное, так оно действительно было бы лучше, но у Панкова не поднималась рука, чтобы застрелить своего, – пусть находящегося в таком состоянии, изуродованного огнем и болью, измятого донельзя, но все-таки своего человека, носившего такую же форму, как и капитан Панков.
– Ты сможешь это, Дуров? – спросил капитан.
– Нет.
– И я… – капитан поморщился, тяжело вздохнул: а ведь сержант был прав…
– Сы-сы-сы-сы, – мучаясь, сипел, давился воздухом, проблесками сознания, болью, прапорщик, это был уже не человек, а страшный, укороченный, обугленный обрубок, изуродованный кусок мяса…
Панков невольно всхлипнул, отвернулся от Грицука. В груди у него само по себе, произвольно, прозвучало точно такое же сипение – «Сы-сы-сы-сы», перемежаемое скрипом, зажатым писком, – отер рукою лицо, ему показалось, что пальцы, да и не только пальцы, вся ладонь у него в крови, рука горячая, прикосновение к коже причинило боль, и он немо, почти про себя вскрикнул, точнее, промычал что-то очень короткое, невнятное.
– Сы-сы-сы, – просил его, умолял Грицук, просил застрелить, чтобы оборвать мученья, которые невозможно было описать словами, – сы-сы-сы… сы…
Не в силах это слышать, Панков отворачивался в сторону, смаргивал с глаз мокрую радужную пленку и нехорошо, будто бы видя все со стороны, с небес, отмечал, что, несмотря на смерть, жизнь-то продолжается: и мутный говорливо-хриплый Пяндж продолжает заигрывать с людьми, звать к себе, и воздух пахнет не только горелым мясом, а земля дымом и порохом – и воздух, и земля пахнут сырыми корневищами камышей, гнилью, грибами, звериным пометом, еще чем-то живым, что щекочет ноздри и зовет к жизни. Панков снова всхлипнул, плечи у него вздыбились высоко, вобрали в себя голову, он поглядел на своих солдат красными затравленными глазами, видя и в ту же пору не видя их…
* * *
Пограничники расположились на краю кишлака и, заняв круговую оборону, ждали Панкова. Хорошо в кишлаке занимать круговую оборону, удобно – в крепость можно превратить любой дувал, были бы только пулеметы. Перед кишлаком Панков со своими спутниками залег – надо было послушать, что творится кругом: вдруг Бобровского накрыло какое-нибудь хорошо вооруженное бандформирование «вовчиков»? Было тихо. Стрельба, возникающая было на заставе, – скорее всего, душманы сцепились с душманами, – прекратилась.
– Где сейчас душманы, как считаете, товарищ капитан? – шепотом, загоняя слова внутрь, спросил Рожков. – Что-то уж больно тихо.