Панков почувствовал, как у него погорячели щеки.
– Это к делу не относится, – пробормотал он.
– Еще как относится! Ведь должны же мы жить ради кого-то! А у меня такой цели нет, – Бобровский сплюнул под ноги.
– Перестань, Бобровский!
– Пустая фраза! Перестань, не перестань, это ничего не меняет.
– Может быть, фраза и пустая, но все-таки я старший, а не ты. Если будем препираться – проиграем. Время потратим на никчемные споры, а потом и самих себя пустим в расход. Поэтому, Бобровский, извини, но я вынужден воспользоваться правом, данным мне… Я приказываю! Понял?
– Может, монету кинем?
– Никаких монет!
– Ладно, – нехотя сдался Бобровский.
– Ты пойми, тебе будет труднее, чем мне, тебе людей надо спасти, вывести их. А нам что? Нам, татарам, все равно, – Панков улыбнулся, постарался, чтобы улыбка его выглядела как можно беспечнее, – нам ведь все равно, что на спусковой крючок нажимать, что душков в канаву оттаскивать… Других забот у нас нет. А ты… Ты уводи людей! – он шагнул к Бобровскому, обнял его, похлопал ладонью по спине. – Единственная просьба: подкинь немного патронов к пулемету. Из своего запаса, из десантного. А то у меня… – Панков выразительно развел руки в стороны.
– Ладно, – снова нехотя произнес Бобровский.
Панков подошел к Юлии.
– Юль, мы останемся, – он почувствовал, как в горле у него возникло что-то теплое, захлюпало предательски, покашлял в кулак, пояснил хрипло. – В глотку что-то попало… Прошу прощения. Мы остаемся, Юль.
Юлия посмотрела на капитана горько и серьезно, уголки губ у нее дрогнули, и она спросила сырым шепотом:
– Почему?
– Потому что мы должны прикрыть вас.
– Почему вы, а не кто-то еще? Почему не этот лохматый? – так она обозвала Бобровского. – Почему не…
– Потому что я – командир, Юлия. Звучит это, конечно, выспренно, по-дурацки высоко, будто тезис из патриотической литературы, но командир есть командир, и я не могу оставить кого-то вместо себя. Не имею права просто.
– На погибель ведь…
– Никакой погибели, Юля, не будет, мы не позволим, чтобы нас перещелкали, как курят… В годы Отечественной войны дивизии останавливали, а это – тьфу! Горстка басмачей!
Юлия сморщилась, покрутила в воздухе рукой.
– Ах, как я хочу, чтобы все вы были живы! Кому надо молиться, чтобы вы были живы?!
Одного только этого вопроса, одной фразы, – даже не самой фразы, а тона, которым она была произнесена, было достаточно, чтобы Панков увидел некий свет, пролившийся ему с неба, он почувствовал его, впитал в себя, словил радостный лучик, будто цветок, упавший в руки, пробормотал смятенно: