Я встала и принялась собирать разбросанные по полу предметы женской одежды, попутно размышляя, что бы такое ответить Мирче. Я вспомнила о четырех убитых стражниках Сената. Должно быть, они прослужили у консула не одну сотню лет и были ее верными слугами, раз уж им позволили охранять зал заседаний. Они ни за что не напали бы на консула, если бы в дело не вмешались сивилла и такой могущественный маг, как Распутин. И уж конечно, стражники никогда не осмелились бы убивать меня на глазах у Сената, если бы кто-то не воздействовал на их волю. Впрочем, это их не спасло.
Законы вампиров просты и исполняются не менее строго, чем законы людей. Никому не интересно, почему ты сделал то-то и то-то. Если ты виновен, отвечай. Если ты поссорился с чужим хозяином, за тебя может вступиться твой хозяин и уладить вопрос – если, конечно, ты того стоишь – путем дуэли или выкупа, но если ты прогневал Сенат, тогда за тебя не вступится никто и никогда. Выше Сената власти нет.
Примерно через минуту я оставила попытки определить, как нужно надевать те дамские вещи, что я нашла, и накинула на себя лишь прозрачную нижнюю сорочку; не ахти какая одежда, но лучше, чем ничего. Затем, забравшись под кровать, я достала оттуда дамские туфли и с удивлением принялась их разглядывать. Надо же, оказывается, высокий каблук – вовсе не современное изобретение. Непонятно, как женщины носили это пыточное устройство в течение нескольких столетий?
– Может быть, тебе помочь, dulceată? – спросил Мирча, держа в руках старинное цветастое платье. – Давненько я не помогал даме одеться, но, кажется, что-то еще помню.
Я прищурилась. Еще бы он не помнил. Можно себе представить, через сколько будуаров он прошел. Это за пятьсот-то лет!
– Ты забываешь, – сказала я, всовывая руки в рукава, – что даже если сивилла умрет, во времени все равно останется брешь.
Теплые руки Мирчи одернули на мне платье. Затем он поправил декольте и нежно провел рукой по моей груди.
– Пифия стара и больна, Кэсси. Она долго не протянет.
Я взглянула ему в лицо. В его глазах читались и нежность, и неумолимая решимость. Мирча желал, чтобы я приняла его точку зрения, но при этом упорно не хотел знать мою. Он уже все решил: найти сивиллу, убить ее и вернуться домой. Практично и жестоко.
– Но я-то еще поживу, – напомнила я. – Или ты и меня собрался убить, когда освободишь Раду?
Мирча вскинул на меня удивленные голубые глаза, но в них не было той наивности, что читалась во взгляде Луи Сезара. Повернув меня спиной, он принялся завязывать шнурки на корсете.
– Я уже говорил тебе, dulceată: ты моя. Ты стала моей, когда тебе исполнилось одиннадцать лет. И останешься моей навсегда. Никто тебя и пальцем не посмеет тронуть, даю слово.