Церемония вручения "Золотой маски" в 1997 году была похожа на отчаянную попытку вырваться из сумерек тюрьмы. Церемония проходила в театре Вахтангова, и Уланову пригласили для вручения ею премии Ульяне Лопаткиной. Однако прима Мариинского театра в Москву не приехала, и так получилось, что Уланова, передав "Маску" представителю Лопаткиной, со сцены не ушла. Зрительный зал был полон новоявленными "звездами", старлетками, журналистами, они лишь хмыкнули, глядя на одиноко стоящую Уланову, и продолжили свои "светские" разговоры. Уланова со сцены не уходила, и впервые за всю свою 87-летнюю жизнь публично заговорила о своей жизни. Она вспоминала свое детство, своих родителей — артистов балета императорского Мариинского театра, она рассказывала о том, что не хотела быть балериной, а мечтала стать моряком… и в зале понять не могли, что происходит? О чем она говорит? Кому? Зачем? Уланова вдруг оборвала на полуслове свой монолог, ушла за кулисы, прошла в театральный гардероб, и одинокая, исчезла в огнях чужой Москвы.
Немало лет прошло с тех пор. И сейчас, когда я читаю те или иные статьи о Галине Улановой, меня уж не смущает панибратско-снисходительное похлопывание медийных знатоков балета Улановой по плечу. Наоборот. В моем воображении все выше встает древнегреческая колонна из белого мрамора, увенчанная фигурой Улановой. Она в белой тунике Марии из балета "Бахчисарайский фонтан", и пластика её такова, что цитирует слова Улановой: "Я старалась печальной успокоенностью передать ощущение ее тихой неволи". Высокие морские волны набегают к колонне, но лишь крошево брызг, золотом сверкающих на солнце, едва ударяется о пьедестал. Желают того или нет, но в балетном табеле о рангах Уланова однажды и навсегда заняла свое отдельное положение. Говорят так: "Есть Павлова, Карсавина, Спесивцева — а есть Уланова. Есть Семенова, Дудинская, Лепешинская — а есть Уланова. Есть Плисецкая, Максимова, Бессмертнова — а есть Уланова"… Только тот человек, который познал печаль, может познать радость. Уланова — она не познала ни печали, ни радости. Она — зримое осуществление эфира с щедро разлитой в нем идеей красоты. "Искусство должно быть красивым, — говорила Уланова. — Музыка, стихи, ведь они должны звучать как-то… и красиво звучать". Такая природа Улановой — что бы она ни делала, выходило красиво.
Уланова пришла в ленинградский Кировский театр особенной. Был 1928 год. Искусство искало новые средства выражения, нащупывало язык нового стиля. Искусство формировало образ советского человека, культивировало пламенного героя революции, борца, человека с сильным, атлетического сложения телом в атмосфере юности, задора, энтузиазма. В балете в моду входил акробатический танец. В Кировский театр был специально приглашен педагог акробатики, и все, даже прима-балерина тех лет, балерина "из прошлого" Люком и ее партнер Шавров с увлечением учились кувыркаться, ходить колесом, вставать на руки. Уланова держалась в стороне. Она и внешне не попадала в ногу со временем. Высокий чистый лоб, безбровое лицо, узкие длинные глаза в обрамлении тонких полос голых безресничных век и небесная бесстрастность взора. Пожалуй, Уланова больше походила на мадонн Ван-Эйка, нежели на девушек с полотен Самохвалова. Её распределили на "старомодные" балеты. Партиями Улановой стали Одетта, Жизель, Сильфида, и она оказалась невероятно естественна в "сильфидном" существовании. Это стирало грань между сценой и зрительным залом, между действительностью и сказкой, между реальностью и вымыслом. Уланова словно и не танцевала. Она жила, дышала, но выглядела на сцене воплощением импрессионистической зыбкости и трепета, грез и мечты. И это трогало. "Уланова — это классика", — эти слова Сталина, равно как и слова Алексея Толстого: "Она обыкновенная богиня" — предопределили судьбу Улановой… Не так давно мне посчастливилось встретиться с знаковой фигурой питерского балета, балериной Аллой Осипенко. Она рассказывала, что в 1946 году увидела Уланову в "Жизели". Уланова танцевала с Сергеевым, и после спектакля Осипенко полчаса лежала на диванчике в аванложе и ревела, ревела, не могла остановиться. "Я не могу объяснить, что происходило тогда на сцене. Ни к жизни, ни к тому, что мы привычно называем балетом, это не имело ровно никакого отношения. Чудо? Я не знаю, как это определить".