– Рекомендую куфте. И немножко риса.
– Куфте?
– Вот эти тефтельки. Посольская стряпуха – волшебница…
– Из чего фарш? – с подозрением спросила Регина.
– Из врагов шаха, – серьезный, как гробовщик, ответил Каджар-хабиб. И не выдержал, рассмеялся: – Из баранины, моя госпожа. Из молодой баранины. Лук, яйцо, горох, зелень. И пряности. Хотите рецепт? Дома порадуете мужа…
– Я незамужем.
– О Господь Миров! Неужели сердце моей госпожи свободно? Где твоя юность, глупец Каджар?! Куда улетела она, коварная?!
Показалось Регине или нет, но при словах о юности по лицу Каджар-хабиба, круглому, как луна, скользнула тень. Можно было дать голову на отсечение, что толстяк имел в виду что-то личное, такое, от чего мороз по коже – и спрятал глубоко-глубоко, за семь слоев галантной иронии. Доктор ван Фрассен подумала, что при желании легко бы докопалась до истинных причин, потом вспомнила слепого шаха, эксперимент с Лейлой – и занялась тефтельками, пряча лицо.
Куфте и впрямь таяло во рту.
А неугомонный Каджар-хабиб уже декламировал:
– У моей госпожи миллион палачей —
Это взгляды ее беспощадных очей.
До утра палачи мою память терзают,
Умножая страданья жестоких ночей!
– Перевод господина посла? – не удержалась Регина.
– Никол-бек превращает медь моих строк в золото. Но эти слова ваш недостойный слуга сам перевел через площадь. Осудите меня, умоляю!
– Ну почему же? Это лучше того, что я слышала во дворце…
– Лучшие в мире слова, – Каджар-хабиб привстал, что далось ему с трудом, – принадлежат его величеству. Это неоспоримая истина. Но плач моего сердца принадлежит женщинам. Так и живем, моя госпожа: лучшее – владыке, сердечное – вам…
Он приложил к груди пухлую ладонь:
– У моей госпожи миллионы ключей
От влюбленного сердца. Дрожи, книгочей!
Госпожа в моем сердце – хозяйка в палатах,
До утра там горят миллионы свечей!
– Да вы просто дамский угодник! – рассмеялась Регина.
– О да, – согласился толстяк со странной гримасой. – Воистину моя госпожа видит скрытое… Стих – насилие над речью. Обычный человек не ищет ритмов и созвучий. Хвала обычному человеку! Он просит есть, или торгуется, или кричит от боли. Поэт же объезжает дикую речь, как наездник укрощает жеребца. Седлает, приучает к хлысту и шпорам. С этой минуты конь бежит туда, куда надо поэту. Стоит ли удивляться, что женщины чувствительны к стиху?
– На что это вы намекаете, несносный вы человек? – вмешалась госпожа Клауберг.
– Я? Ни на что. Я лишь хочу заметить, что в любви – благослови ее Господь Миров! – также есть доля насилия. Начиная от потери девственности – и до потери части привычек, неугодных возлюбленному существу. Радостен тот, кому довелось испытать это насилие!