Иван прикладывал к ране на ноге разорванный пакет, стараясь остановить кровотечение. Осколки рвущихся в машине снарядов летели над нашими головами, а до машины было метров двадцать – тридцать. В воздухе творилось черт знает что. Головы поднять нельзя, но мы надеялись, что нам удастся перележать.
Мое лицо тоже горело, и я ощущал, что мне как будто на голову, и особенно на лицо, все время кто-то льет горячий кипяток. Руки были все в грязи, и, может быть, поэтому они не ощущали ожогов, холодная грязь в какой-то мере успокаивала боль. Меня мучила одна мысль: откуда же по нас выстрелили из пушки? А в том, что это было именно из пушки, сомнений не было. Неужели не все высмотрели? Было обидно и стыдно. Обидно, что так глупо и нелепо получили болванку, а стыдно – что не могли оправдать доверие командира.
Разрывы начали стихать, и мы ползком, волоча нашего механика на плащ-палатке, которую дали стрелки, удалялись от горящей машины, чтобы окончательно оказаться в безопасной зоне. Наконец разрывы стали безопасны, и мы смогли подняться в рост. Звуки боя уже доносились из фольварка. Слышна была пулеметная и автоматная стрельба, резко бузили наши самоходки. «Значит, живы», – подумал я, и меня укусила такая зависть. Ведь вот они смогли, а мы? Мыслями, конечно, мы были с ними, но не каждому в бою везет, нам это было хорошо известно.
Вскоре подъехала повозка, на ней сидел за возницу пожилой солдат и еще два раненых бойца. У одного была забинтована голова и рука на подвязке. Вторым был наш новый заряжающий. Он полулежал, на лице его можно прочитать, что ему очень больно. Кто-то наскоро наложил ему повязку на верхнюю часть груди, и я увидел кровавое пятно, выступившее через бинт. Он меня узнал.
«Скажи ребятам, чтобы потише везли, – попросил он меня. – А то терпения нет от этой тряски».
Я в ответ кивнул, и он закрыл глаза. Из-за кустов вышел санитар. На своей спине он тащил бойца, который был без сознания.
«Еще живой, – глухо произнес он. – Послушал: сердце бьется. Давай помоги мне его уложить», – обратился он к нам с Иваном.
Николая мы уложили рядом с нашим заряжающим, головами к хвосту лошади, а этого бойца – головой назад повозки. Так они втроем могли лежать более или менее свободно. Увидев мое лицо, санитар предложил забинтовать, а то, мол, пока до медсанбата доберешься, можно засорить и как бы не стало хуже. Ни его, ни мои познания в медицине не позволили найти правильного решения, потому что когда я предстал позже перед врачом с забинтованным лицом, то выслушал много неодобрительных слов в адрес того санитара. Повязка причинила мне много боли, особенно когда ее снимали. Но ведь санитаром руководили самые добрые чувства. Он хотел помочь и делал, конечно, все от чистого сердца.