Я даже навь во мне не позволю Тебе убить, Тресветлый. Извини, но она — действительно моё единственное оружие. А я не могу выпустить оружие из рук сейчас, когда они на нашей земле и битва ещё не кончена. Не могу позволить себе умереть. Извини, Тресветлый. Делай своё дело — жги. А я — я сделаю своё. Буду гореть, но сделаю… И даже Ты не встанешь у меня на пути…
Раскалённая белизна растопила всё. Всё, кроме него. Было очень больно, очень хотелось раствориться в этой белизне, позволить ей расплавить и себя, отдохнуть… но было нельзя. У него было дело. Он не помнил, какое, но это было неважно, он обязательно вспомнит, потом. Главное — оно было. А значит, должен быть и он… хотя очень хочется не быть…
Песню пропой мне, волк-одинец,
Зеленоглазый мой брат…
— Смотри! Он говорит что-то! Может, просит пить? — взволновался Мерген.
— Да будь я проклят, если подойду к нему с водой или иным питьём! — Туратемир коснулся щепотью лба, жирного подбородка и не менее жирной груди, укрытой кожаным куяком.
— Заклинания! — заорал коротышка Тас-Таракай. — Мангус говорит заклинания! Заткните ему пасть, живее, а то из земли полезут мёртвые урусуты и сожрут нас!
— Это не заклинания, — проговорил сотник Искандер Неврюй, подъезжая к саням. — И он ничего не просит. Он… он поёт!
Сотня Неврюя сопровождала сани с пленными. По другим дорогам к стану Джихангира ехало ещё двое саней, и каждые сопровождало по сотне конников. На тех санях лежали тела погибших урусутов и поднятых мангусом мертвецов. Те сани должны запутать урусутских мангусов, если они колдовством станут искать своего сотоварища.
Роман очнулся далеко за полдень. С трудом приоткрыл отекшие веки. От удара булавой по шелому в голове до сих пор позванивало. Перед лицом маячили какие-то пятна, и лишь когда он как следует проморгался, они слились в бледное лицо Игамаса.
— Здорово, белоглазый… — проговорил он негромко — во рту было сухо и гадко, как с самого лютого похмелья. — Вот уж выпала нам с тобою недоля… А старшой где, Чурыня?
— Вот, — мягко выговорил Игамас, утирая свои и впрямь ставшие ещё светлее прежнего серые глаза рукавом кожуха и кивая вверх.
Роман перевалился на спину, точней сказать, на стянутые за спиною руки, и несколько долгих мгновений молчал, глядя на растянутое на деревянном косом кресте чёрное тело, больше всего похожее на обгоревшую куклу Масленицы. Сукровица продолжала сочиться с личины из угольно-чёрных пластин скупыми маслянистыми каплями.
Обретя дар речи, Роман начал браниться самой злой бранью, какую только знал.
— Они что ж, в костре жгли его? — выдохшись, проговорил он, кипя от злости.