— Добрый день, — рокочет немного сонный мужской голос.
Черт! И что теперь делать? Вилли бросает еще один взгляд за зеленую бархатную шторку и видит по ту сторону две пары начищенных полицейских ботинок. Я между молотом и наковальней, думает она.
— Благословите, святой отец, ибо я согрешила, — нерешительно шепчет она, и ей становится неловко от этих слов. И все же она намерена для разнообразия говорить правду. — С моей последней исповеди прошло двадцать лет.
— А сколько вам сейчас? — спрашивает священник, и Вилли по голосу узнает того огромного чернокожего мужчину, который нашел ее на берегу.
— Двадцать, — негромко отвечает Вилли. Полицейские ботинки продолжают стоять за шторкой, целясь носками в разные стороны. Может быть, их владельцы ждут своей очереди в конфессионал. А может быть, они ждут ее.
— Ясно, — улыбается священник, подавляя смешок. — И как же я могу вам помочь?
Вилли не знает, что Томас Мэриголд, отчасти священник и в полной мере фанат серфинга, приходил к ней в больницу трижды, когда она еще лежала без сознания. Он искренне беспокоился за незнакомку.
— Это… вы простите, но это ошибка, — говорит она. — Простите.
Но ботинки продолжают ходить туда-сюда неподалеку, обещая вытянуть из нее откровения куда похуже. Так что Вилли остается на месте, положив на живот руки, чтобы как-то унять новое чувство.
— Как нога? — спрашивает Томас, отлично понимая, с кем разговаривает.
— Болит, — признается Вилли. — Но ничего, заживет. На мне всегда все заживает.
Это ее первая на сегодня ложь. Из своего надежного укрытия Томас наблюдает, как полицейские уходят, раздав денег беднякам.
— Они ушли, — негромко произносит он сквозь решетку, без тени обвинения. — Можете идти, если хотите.
— Вы что, пытаетесь от меня избавиться? — по-детски обиженно спрашивает Вилли.
— Можем поговорить. О чем угодно, — предлагает он и замечает, что ее дыхание снова становится спокойным. Это все равно что укрощать дикое животное через прутья клетки, думает он. — Вам кто-нибудь поможет добраться до дома? Какие-нибудь друзья?
Дом. Это слово пробуждает что-то живое, и плотину наконец прорывает. Прошлое оказывается совсем рядом, Вилли даже чувствует запах материнских сигарет в коридоре, плохо замаскированный ванильными свечками. Без всякой причины — во всяком случае, без причины, понятной самой Вилли, — она начинает говорить и внезапно осознает, что рассказывает историю своей жизни. Которая началась в баре в Окленде, штат Калифорния, где ей исполнилось четырнадцать лет. Воспоминание обретает фактуру и объем, и Вилли говорит, не задумываясь о том, чем эта жизнь может теперь закончиться.