Давид зло помотал головой, стряхивая ночную одурь. Нашарив на столе часы, изумленно присвистнул — нич-чего себе отдохнул. Половина одиннадцатого.
Он упруго, резко вскочил с постели и принялся делать гимнастику посреди комнаты. Мышцы наливались бодростью, руки и ноги становились упругими, гибкими, вновь готовыми выполнить любой приказ хозяина. Давид подышал минут десять по системе Арсенина, снова подумал о том, что надо бы завернуть на Привоз за курагой и все ж таки начать пить противное с детства молоко. Потом согрел воды в чайнике, побрился, провел по щекам ладонью, смоченной тройным одеколоном, и заварил себе остатки чая, найденные на полке в шкафу. На завтрак у него был большой, слегка зачерствевший кусок пайкового хлеба с желтым сахарным песком. Да еще осталось полпачки «Герцеговины Флор», подарок Кречетова. Еще очень кстати зашла поздороваться тетя Песя — одолжить иглу для примуса: пока ей Эммик дойдет до мастерской Царева, пройдет полжизни, — и заодно поделилась удачно добытой копченой скумбрией. Сдирая полосатую шкурку с копчушки и прихлебывая чай, Давид чувствовал, что день начинается удачно. И даже завывания забредшего во двор старьевщика — «Стары вешшшы покупа-а-а-е-е-ем, стары вешшы покупа-а-а-а-е-е-ем…» — этим утром его не раздражали.
По лестнице, ведущей на галерею, заскрипели медленные шаги почтальона. В открытое окно Гоцман увидел, как тот подслеповато вглядывается в выведенный на конверте адрес, потом направляется к его двери.
— Здрасте, Дмитрий Михайлович, — поприветствовал его Давид. — Хотите сказать, шо вы до меня? Письмо, конечно, из Парижа? А може, из этого… из Перу?
— И вам доброго утра, Давид Маркович… Расписывайтесь.— Почтальон протянул замусоленный чернильный карандаш. Гоцман послюнил его, черкнул внизу серого листка закорючку. — Когда уже всех переловите-то?
— Переловим, переловим… — Гоцман мельком взглянул на большой конверт, испещренный штемпелями. — А шо, сильно мешают жить?
— Да как вам сказать, — помялся почтальон. — Наши, конечно, не трогают. А вот позавчера на Французском бульваре какие-то, сильно извиняюсь, залетные чудаки Владимира Евгеньевича помяли… Сумку отобрали и денег семь рублей десять копеек. А в сумке-то одних срочных телеграмм штук двадцать!..
— Поймаем, — сквозь зубы пообещал Гоцман.
Из вскрытого конверта выпало официальное извещение из областного военкомата — прибыть 25 июня к 15.00. Зачем, почему — ни слова. И подпись военкома.
Пожав плечами, Давид сунул смятый бланк в карман пиджака и тут же о нем забыл.
«Ну шо, дорогой, как тебе здесь лежится?.. Отдыхай. Ты ж побегал в своей жизни дай боже, и от мусоров, и от конкурентов, желавших твоей гибели, и от оккупантов, когда был в подполье. Врать не буду — пока не нашли. Но задумки есть, и жалко, шо ты не можешь их услышать и кинуть дельную мыслишку. Они ж у тебя всегда были дельные, хоть и не всегда праведные. А памятник мы тебе справим достойный, не волнуйся. Только вот разгребемся немного…»