В дверях с металлическим лязгом откинулся лючок. Разговоры невольно смолкли, все подняли глаза. Только Гоцман продолжал смотреть прямо перед собой.
— Который тут Гоцман? — рявкнул сквозь отверстие конвойный.
Давид поднял глаза. Камера — не меньше полусотни людей — смотрела на него.
— С вещами на выход…
Тяжелая дверь захлопнулась за Гоцманом.
— Все, теперь уж с концами, — пророчили пессимисты.
— Наоборот, выпустят да еще и повысят! — предрекали оптимисты.
— Во бардак, — философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи. — Это ж додуматься надо было — Давида Марковича посадить!.. Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…
Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину, заботливо прикрыла ее куском марли, подняла глаза и… раскрыла рот от удивления — в родимый двор медленно входил Гоцман в привычном для него обличье — старом пиджачке, гимнастерке и галифе.
— Дава Маркович!.. — Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо. — Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?
— Насовсем, тетя Песя, — хрипло успокоил Гоцман. — Все нормально… И с носом тоже.
— А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?
— Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.
Тетя Песя, облегченно рыдая, скинула с корзины тряпицу:
— Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…
— Спасибо, тетя Песя…
— Вот только папиросы не нашла, — частила тетя Песя, — Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?..
Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем — спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…
Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.