Дом продолжал хранить гробовое молчание. И только светивше-еся на третьем этаже окно распахнулось. Высунувшаяся в форточку Люба закричала срывающимся голосом:
— Сережа, это ты!?
Она не могла его разглядеть. Но женское чутье подсказывало, что это он, ее Сережка, лежит там, на снегу, рядом с подъездом своего дома. В следующую секунду силуэт в окне пропал. Любаша мчалась вниз, шлепая домашними туфлями в гулком ночью подъезде.
Павелецкий разлепил глаза, встал на четвереньки и пополз к лежавшей на дороге собаке, бормоча разбитыми губами:
— Цыганка, девочка моя, что же ты, как же ты? Сволочи… Вот сволочи… Цыга, Цыга…
Добравшись до собаки, Сергей стал лихорадочно ощупывать ее. Она была недвижима, живот и грудь липкие от крови. Сунув руку под левую переднюю лапу и ощутив слабое сердцебиение, Сергей понял, что Цыганка ещё жива… Он вспомнил, как собака появилась в его семье.
Участие в первой Кавказской войне свалилось на капитана Павелецкого неожиданно. Комплектовали сводный отряд милиции. Начальнику их отдела поступила разнарядка подобрать из своих сотрудников для отряда заместителя командира. Мужики нервничали — кого? Крутились все разговоры в курилке вокруг этого. Особенного желания сунуть голову в пекло ни за что никто не выказывал. И тут Сергей, стряхивая пепел в урну, легкомысленно сболтнул:
— А что, я бы смотался, если бы предложили.
Кто-то пошутил:
— Не иначе «Солдата удачи» начитался…
— И съездил бы, чего такого, мужская работа.
Все примолкли, и спустя минуту, разошлись по кабинетам. На следующее утро Павелецкий уже и думать забыл о сказанном. Но слово, действительно, не воробей, вылетит — не поймаешь. Через день начальник, невысокий полковник, пригласил в кабинет, угостил крепчайшим чайком и без обиняков спросил:
— Сергей, говорят, ты выразил добровольное желание съездить в Чечню?
Глаза Ивана Валентиновича в этот момент одновременно выражали и вселенскую печаль и снизошедшее свыше облегчение.
— Я… ну… вот…
Отступать было некуда, позади, как говорится, Москва. Выяс-нять, кто сдал, как стеклотару, не солидно.
Вот так он и оказался на передовых рубежах бездарной блицкриг тогдашних московских головотяпов, в землянке на окраине Грозного.
Стреляли… Бомбили… Спасали беженцев, чей-то скот… «Зачищали» кварталы полуразбитых домов… Да мало ли мужской работенки на войне?
Особенно было тяжко ночами. Выли осветительные ракеты, ухал крупнокалиберный пулемет. На крышах домов поблескивали зеленые искорки снайперов. Промозглой зимней ночью, сидя в землянке, окруженной «бэтээрами», глядя в просветы бойниц на неродное крупно-звездное небо, слушая мерный треск автоматных очередей трассерами где-то к западу, наливаясь дешевым коньячным суррогатом и впитывая телом тепло от желто-оранжевых языков пламени, пожирающих в буржуйке торфяные брикеты, Павелецкий чувствовал, что сходит с ума. Все и всё вокруг ему были невыносимо противны: обыденность перехода в иной мир, отсутствие воды и пищи, грязь человеческих тел и похотливая жестокость неокрепших молодых душ. А самое главное, сам себе был противен от того, что сам, как и большинство остальных, не был настолько крепок душой и холоден разумом, чтобы спокойно, не сходя с ума, переносить весь этот неестественный для человеческой природы сыр-бор.