Саломея зажала меня в патрон фрезерного станка и запустила адскую машину, на пол посыпалась тонкая стружка. На небе появилась вторая луна, на мои глаза навернулись слезы. Где-то невдалеке запел хор кастратов. Тем временем Саломея просверлила в моей несчастной голове два огромных отверстия, взяла в руки напильник, оскопила заусенцы, сверила мои размеры с габаритными чертежами при помощи штангенциркуля. Эти легкие прикосновения циркуля к моей стальной, по-прежнему чувствительной коже вызвали легкий озноб, и новое тело, имени которого я еще не знал, покрылось мурашками.
Остро отточенным химическим карандашом на грязном листке технической кальки Саломея написала: «ВМ-144 — приступка, качающаяся для бюрократической машины, оклад четыре тысячи триста рублей в месяц». Она завернула меня в эту бумагу, положила на оцинкованный стол и ушла.
Между тем в моей голове беспорядочно двигались катионы только что прочитанной книги, и, лежа на холодном и местами заснеженном верстаке, я пытался вспомнить несколько строчек из Лотреамона. Что-то вроде: «От Бастилии до Мадлен больше совсем не видно омнибусов». Я ощущал свою новую форму и очень хотел посмотреть на себя в зеркало, но зеркала нигде не было. Еще я чувствовал движение жизни где-то очень далеко отсюда, движение каких-то безымянных планет. Они со скрипом двигались по несмазанным орбитам. Они шли вперед, как скот, как ломовые лошади.
Не случайно, подумал я, человечество начинало свою историю с рабства. Оно в звездном небе, оно повсюду! Ах! Если бы я сотворил мир, я бы сотворил его свободным, мои планеты не скрежетали бы орбитами, они бы парили в вакууме, и люди, живущие на этих планетах, никогда бы и ни за что не толкли друг друга в чугунных ступах и не варили заживо в медных котлах. И не создавали бы космогонические системы и философские концепции по образцу этого изувеченного жестокостью мира.
Но вот наступило утро, ухнул фабричный гудок, рабочие вошли в цех, меня схватили чьи-то натруженные руки, вставили в какой-то очень сложный механизм, за моей спиной закрыли приборный щиток и резким движением рванули рубильник вниз... я закрутился, завертелся с бешеной скоростью. Я пришел в себя с большим трудом только через восемь часов, когда ручку рубильника рванули вверх и мой трудовой день закончился.
Домой я пришел изможденный, выжатый, почти неживой.
— Это не жизнь, — сказал я Саломее.
— Зато теперь у нас будут деньги.
Я ничего не ответил. Каждый день три месяца подряд я был колесом в страшной и жестокой бюрократической машине. Я отдавал деньги Саломее, и она была очень довольна. До тех пор, пока однажды я не решил покончить со своей карьерой. И сколько меня ни смазывали маслом, ни притирали, я все равно дал трещину. Однажды я пришел домой и сказал: «Все!»