— Он-то и увидел Элосеги, — тихо закончил Эмилио, — и бросил в него гранату.
* * *
Они стеснялись офицеров и ушли в соседнюю комнату — неуютную, с одним-единственным столом и двумя табуретками. Там они сели друг против друга. Свечи освещали их лица. На дворе, за голыми окнами, мимозы стояли бледными призраками, и недавно подстриженные платаны воздевали ветви к небу, словно молились.
— Значит, — сказала Бегонья, — так ты и не кончил университет.
— Не кончил, — сказал Мартин. — Я к началу войны сдал только штук пять экзаменов.
— А теперь? — спросила она. — Что ты думаешь делать?
Мартин смотрел на пламя свечи.
— Честное слово, не знаю. В мои годы трудно снова учиться. И вообще, мне никогда не нравилась юриспруденция…
Бегонья смотрела на него через стол теми же самыми глазами, которыми смотрела семь лет назад: Мартин всегда будет большим ребенком, и каждое слово из него нужно клешами вытягивать.
— Надо же тебе что-то делать, Зверек, — тихо сказала она.
Он зажег окурок, который держал во рту, и выпустил клуб белого дыма.
— Знаю, знаю, — сказал он. — Никак я не выйду из пеленок. Скоро двадцать шесть стукнет, а черт его знает, чем мне заниматься. В армию не пойду, а то… Может, и до сержанта бы дослужился…
Он говорил серьезно, без капли иронии, и Бегонье показалось, что не было этих пяти с лишним лет и снова цветет весенний луг, сверкает на солнце вода. Они с Мартином ходили туда под вечер и лениво опускались в траву на берегу ручья. Под цветущими яблонями они познали чудо своих тел, сотрясаемых бешеным бегом крови, опьяненной весной. Густо летала пыльца, сновали насекомые, ветер осыпал цветочными лепестками открытую, как нива, грудь. Ей исполнилось тогда двадцать два, только что умер ее отец, и началась свобода. Мартину было девятнадцать, он в июне кончал школу. Но она предпочла его всем служащим из министерства, которые со шляпой в руке москитами вертелись около нее. Тогда она еще не знала про мужчин всего того, чему ее научила война, и допустила непростительную ошибку: влюбилась. Но Мартин ловко увернулся. «Если для женитьбы надо работать, — объяснил он ей однажды, — я лучше не буду жениться». Его день рождения был в августе, во время школьных каникул. «Вот я и обречен лениться всю жизнь», — говорил он. И теперь, хоть он и огромный, совсем великан, характер у него все тот же. Сидит перед ней, улыбается, и ей кажется, что все эти годы стерли губкой.
Он полез в карман за сигаретами и вынул сухой цветок — розу, которую Дора, учительница, срезала как-то в саду. Роза сморщилась, почернела, и Элосеги печально на нее посмотрел.