– Так у тебя во сколько кончаются занятия? В семь?
– В семь, – выдавил Сережа, и она кивнула. Этот лаконичный жест сказал ему больше, чем слова, и он нашел в себе силы, чтобы уйти.
Нина Алексеевна встретила его насмешливо-поощряющей ухмылкой, но не успел он перешагнуть порога, как встревоженно заголосил телефон. Это была мать, и Сергей с удивлением слушал ее голос – успел забыть, как он звучит.
– Знаешь, – сказал он ей вдруг, прижимая трубку плечом к уху, – знаешь, мам, я сегодня познакомился с такой девушкой…
– Она москвичка? – спросила мать, быстро, как только она умела, изменив течение своих мыслей.
– Москвичка, – успокоил ее Сергей, припомнив какие-то обрывки сегодняшних разговоров.
– Ну, дай бог, – ответила мать и, неизвестно отчего, заплакала, некрасиво взрыдывая.
Следующий день был ярким и коротким, как солнечный протуберанец. Сережа удостоился даже двусмысленной похвалы от Рожницына:
– Ты сегодня, Акатов, прямо-таки на себя не похож! Старайся дальше!
На классическом танце, который в расписании стоял последним, Сережа сбацал такое страстное и одновременно томное танго, что потряс даже видавшего виды препода Эрика, в знак поощрения тот погладил его по спине. У Эрика было два прозвища: одно – Голубчик, а второе – непечатное. Однокурсница Катя, большеглазая, недоступная барышня, с которой танго и танцевалось, также была поражена и намекнула Сереже, что согласилась бы с ним куда-нибудь сходить, а там посмотрим. В иное время ему было бы лестно «сходить куда-нибудь» с первой красавицей и недотрогой курса, но сегодня он себя берег, он нес себя, как на подносе, к дверям корпуса и почти не удивился, увидев огромный, угрожающе-угловатый автомобиль и возле него Аду – у нее в пальцах была коричневая сигарка, и она курила, картинно выпуская кольца дыма… На нее оборачивались прохожие. Она смотрела не прямо на Сережу, но куда-то мимо него, словно и не замечая, и это неприятно напомнило ему о Рожницыне.
– Садись.
И сама прострекотала каблуками, села на водительское место. Сережа долго не мог открыть дверцу, залился краской, мысленно проклиная свою неопытность и неловкость. Наконец Ада открыла ему изнутри и повторила, как приказ:
– Садись. Поедем в мою скромную обитель.
«Скромная обитель» Ады оказалась студией, громадной и нелепой, – стеклянная стена вместо окна, угрожающе низкие балки потолочных перекрытий, с потолка свисает гамак, в одном углу барная стойка, за которой хозяйка сейчас смешивает коктейли, в другом – мольберт, окруженный скорченными в муке тюбиками краски, повсюду экзотический хлам, из сваленных на полу тряпок скалит острые зубки крошечная голая собачонка.