– Ты что? – спросила Анна. Она сегодня была в хорошем расположении духа и особенно красива в новом светло-сером пальто.
– Идем домой. Приятно идти домой.
– А это кто был? – осторожно спросил Сережа. Он помалкивал все это время, будто что-то обдумывая.
– Это твой дедушка.
– Так ведь дедушка же умер…
Вадим Борисович даже споткнулся. Вот черт – неужели он когда-то соврал семье, что его отец скончался, и сам забыл об этом? Но сообразил – Сережа имеет в виду единственного до нынешнего дня знакомого ему дедушку, покойного батюшку Риммы Сергеевны, в честь которого и назвали мальчика. Он видел множество фотографий – начиная с тех, где Сергей Гордеев изображен в виде наголо бритого бутуза в косоворотке, и заканчивая изображениями представительного мужчины с медалями на молодецки выпяченной груди.
– Нет. Умер мамин дедушка. А это приезжал мой папа, понимаешь?
Сережа совершенно по-взрослому покосился на отца.
– Он приехал потому, что соскучился?
– Да.
– А еще приедет?
– Не знаю. Наверное. Или мы к нему приедем. Ты хотел бы поехать летом в деревню?
– Мне кажется, мы не поедем, – по-взрослому вздохнул мальчик.
Придя домой, Сережа обнаружил на кухонном столе бумажный кулек с карамельками.
– А это откуда? – поинтересовался он, рассматривая конфеты – зеленые и розовые подушечки.
– Это твой дедушка тебе гостинец принес, – усмехнулся Вадим Борисович. – Да тебе, брат, такие карамельки в диковинку… А я в детстве только их и знал.
Он унес кулек и спрятал его в свой письменный стол. А потом, пока женщины возились на кухне, а сын смотрел по телевизору старые выпуски «Ну, погоди!», Вадим закрылся в кабинете, достал из пакета подушечку и сунул в рот. Покалывают язык крупицы сахара, липкая сладость, запах черносмородинового экстракта…
Припомнилось вдруг: мать собирает на стол немудрящий ужин, а отец возвращается, припозднившись, и уж по тому, как старательно он разувается, умащивает грязные сапоги в уголке, как откашливается, и по тому, какие устало-неприязненные взгляды бросает на него мать, Вадик понимает – батя выпимши. Батя не спешит идти к столу, он подмигивает сыну, шарит в кармане ватника и достает горсть разноцветных конфет-подушечек. Кое-где на них поналипли хлебные и табачные крошки, но вкус-то от этого всяко хуже не стал!
– Купил в сельпе, – шепчет батя, дыша сыну в лицо самогонкой и луком. – Тш-ш-ш, мамке не говори!
Но мать все сама видит, и на ее круглом, румяном лице появляется тень улыбки. Она мучительно нежно, сама удивляясь этой нежности, любит своего младшего сына, «поскребыша» своего, и то, что муж, пусть даже непутевый и вечно пьяненький, не забыл про него, купил ему конфет на гривенник, согревает ей душу.