Когда раздались аккорды гитары, я повернулась и увидела женщину, сидевшую на стуле в противоположном от камина конце комнаты. Это была Шен Мак-Кейб, ее светлые волосы свешивались ниже плеч, когда она наклоняла голову над гитарой. На ней было длинное светло-зеленое шелковое платье, перетянутое в талии золотистым пояском, на шее висела длинная нитка янтарных бус. Руки, перебиравшие струны гитары, были бледны, и, когда она подняла лицо с блуждавшей по нему улыбкой, я вдруг осознала, как она красива. При вечернем освещении ее глаза казались больше зелеными, чем серыми, она не потрудилась подкрасить свои густые золотистые ресницы. Она пользовалась губной помадой яркого абрикосового цвета, которая могла показаться гротескной на любом другом лице, но ей шла, гармонируя со всем ее обликом.
Женщина в красном свитере, с которой я вела беседу, воскликнула:
— Какая радость! Шен в этом сезоне еще ни разу не была с нами. Когда она решает одарить нас своим присутствием, это всегда праздник. Слушайте.
Шен начала петь, обращаясь с гитарой, как с любимым живым существом, не замечая слушателей, сдвинувших вокруг нее свои стулья. Казалось, она находится в комнате одна, и поет только для себя чистым, как кристалл, голосом. Песня называлась «Зеленая, зеленая трава у порога» и исполнялась в медленном темпе; Шен наполняла слова песни своей собственной печалью. Ее пение разрывало сердце.
Я осталась у камина, позади людей, собравшихся вокруг певицы. Находясь в этом конце комнаты, я могла видеть их лица в большом зеркале в позолоченной раме, висевшей на стене лестничной площадки. Я уже спрашивала у Клея об этом тянувшемся от потолка до пола зеркале, и он сказал мне, что оно когда-то, еще в тридцатые годы, украшало фойе кинотеатра. Марго купила его давным-давно на каком-то аукционе. Теперь благодаря зеркалу я могла видеть Шен как бы в двойном свете и оценить чистоту ее профиля, когда она поднимала голову и закрывала глаза, исполняя последние строки куплета.
Когда она закончила, раздались благодарны аплодисменты, и те, кто ее знал, начали называть песни, которые хотели бы услышать. Он окинула комнату своим рассеянным, ни на кого не устремленным взглядом и провела рукой по струнам, остановившись на песне «Куда исчезли все цветы?» На этот раз многие подтягивали певице, и комната наполнилась звуками голосов.
Поискав взглядом Клея, я обнаружила е стоящим у двери столовой; я отметила, с каким трепетным вниманием смотрел он на Шен. Я стала наблюдать за ним, а не за певицей. Когда кто-то попросил спеть «Ручеек», в ее голосе появилось органное звучание, и я увидела на лице Клея странную тоску, заставившую меня задуматься, что значила для него Шен. Все ее песни были о томлении, о чем-то утраченном или напоминающем об утрате — о чем-то оплакиваемом. И это томление было в глазах Клея, в линии его рта над аккуратной бородкой.