Он пожал плечами.
— А в чем это проявлялось? — послышался вдруг голос Бланш Эймери, двадцатичетырехлетней дочери леди Растонбэри, худенькой девушки с огромными голубыми глазами.
Француз учтиво повернулся к ней.
— Увы, мадемуазель! Она связалась с каким-то негодяем — бандитом и членом Каморры[35]. Потом он попал в руки полиции, его приговорили к смертной казни. Она пришла ко мне и умоляла что-нибудь сделать, чтобы его спасти.
Бланш Эймери не сводила с него завороженных глаз.
— И вы сделали? — выдохнула она.
— Я, мадемуазель? Да что я мог? Я был там всего лишь иностранцем.
— Но, наверное, у вас все же было какое-то влияние? — заметила Незеркофф своим звучным грудным голосом.
— Если даже и было, парень того не стоил. Вот для девушки я что мог сделал.
Он слегка улыбнулся, и молоденькой англичанке эта улыбка показалась вдруг настолько отталкивающей, что она непроизвольно отпрянула, почувствовав, что за его словами кроется нечто недостойное.
— Итак, вы сделали что могли, — произнесла Незеркофф. — Очень благородно с вашей стороны. Она, разумеется, оценила ваши старания?
Француз пожал плечами.
— Парня повесили, и она ушла в монастырь. Что ж, voila, мир потерял прекрасную певицу.
Незеркофф тихо рассмеялась.
— Мы, русские, куда менее предсказуемы, — беззаботно проговорила она.
Одна только Бланш Эймери, взглянувшая в этот момент на Коуэна, увидела, как он удивленно вскинул глаза, открыл было рот и тут же закрыл его, подчиняясь повелительному взгляду Паулы.
В дверях появился дворецкий.
— Обед, — объявила леди Растонбэри, вставая. — Ах вы, бедняжки, как я вам сочувствую. Наверное, это ужасно: вечно морить себя голодом перед выступлением. Но после я обещаю вам роскошный ужин.
— Мы подождем, — сказала Паула Незеркофф и тихо рассмеялась.
— После!
Только что закончился первый акт «Тоски». Зрители зашевелились, заговорили. В первом ряду, в трех бархатных креслах, восседали члены королевской фамилии, обворожительные и необыкновенно любезные. Все усердно шептались и переговаривались. Общее мнение было таково: в первом акте Незеркофф лишь с большой натяжкой оправдала ожидания зрителей. Большинству было просто невдомек, что только так и нужно было играть первый акт, сдерживая и свой темперамент, и мощь голоса. Здесь ее Тоска была легкомысленной пустышкой, забавляющейся с любовью, кокетливо-ревнивой и требовательной. Бреон, голос которого был уже далеко не тот, в образе циничного Скарпиа все же был очень импозантен. В его Скарпиа не было и намека на стареющего повесу. В исполнении Бреона это был симпатичный и чуть ли не положительный персонаж, сквозь внешний лоск которого лишь с большим трудом угадывалась тайная порочность. В заключительной сцене, где Скарпиа стоит в раздумье, смакуя свой коварный план, Бреон был просто неподражаем. Но вот занавес поднялся, начался второй акт — сцена в комнате Скарпиа.