— Зато им не о чем сожалеть в Чертогах молчания, — возразил я с горечью.
Он заглянул мне в глаза, ласково провел ладонью по щеке.
— Дэл, неужели ты сожалеешь о нашей любви? Неужели мои объятия для тебя не сладки?
— Ты прекрасен, как полдень Амана, и объятия твои горячи и сладки, как вино Тириона, но и в твоих объятиях меня не покидает мысль о том, что наши действия предосудительны. И я чувствую себя вором, который берет то, что ему не принадлежит.
— Я тоже… — вдруг прошептал он и спрятал лицо у меня на груди. — Не меня ты предпочел бы видеть на своем ложе… Ты подчиняешься влечению ко мне и презираешь себя за это… И кажется мне порой, что все твои поцелуи и ласки украдены мной, взяты принуждением или обманом…
Молчал я, не зная, что ему ответить. И нечего мне было отвечать.
Не раз и не два пытался я удержаться от наших ночных встреч, но через несколько дней решимость моя мне изменяла. И я снова искал общества Гилморна, и стоило только ему взглянуть мне в глаза и улыбнуться, касаясь моей руки, как я безропотно позволял ему увести себя в спальню. А уж там я и подавно не мог ни в чем ему отказать. Это пугало меня: нолдо Глорфиндел из дома Фингольфина, привыкший командовать на поле брани и повиноваться только своему сюзерену, был беспомощен перед юным лихолесским синда. Я словно не был более хозяином самому себе, мной управляло любовное безумие. И темные страсти, тайные желания, которые пробуждались в глубине моей души, пугали меня.
Осень пролетела незаметно, выпал снег, и долина Имладриса погрузилась в зимнее безмолвие, а наша любовь разгоралась все жарче, словно бросая вызов морозам. И огонь этот временами обжигал — как в тот день, когда мы вздумали поохотиться в заснеженном лесу.
Я быстро забыл про лук и стрелы, когда увидел, как горят щеки моего возлюбленного, как блестят его глаза, как улыбаются губы — маняще, призывно… Легконогий и гибкий, он со смехом уворачивался от моих протянутых рук, прятался за деревьями, окликая то справа, то слева, и я чувствовал себя охотником, преследующим желанную добычу. Кровь бежала быстрее по жилам, когда среди деревьев мелькала его белая куртка, отороченная горностаем, когда над плечом взлетали льняные волосы, и он бросал мне дразнящий взгляд. Я настиг его на поляне, под сводом елей, отягощенных снежным убором, и мы упали в сугроб, смеясь и барахтаясь. Снежинки таяли на нашей разгоряченной коже, и даже в снегу нам было жарко. Я приник к его губам, но он снова увернулся, с той же призывной улыбкой, с тем же блестящим взглядом, от которого моя плоть восставала, не дожидаясь прикосновений. Мы принялись бороться — он упирался руками мне в грудь, не давая себя целовать, и это притворное сопротивление только разжигало во мне желание. Не помня себя от страсти, я прижал его к себе, стиснул его запястья, так что он не мог вырваться — ведь я был во много раз сильнее его. И он застонал и выгнулся в моих объятиях, застонал не от боли, а от наслаждения, и этот стон привел меня в неистовство. Я пил его сладкие вздохи и не мог насытиться, я вжимал его гибкое тело в снег, и… о Эру, мне захотелось наброситься на него прямо там, сорвать одежду, войти в него глубоко и сильно, чтобы он извивался и кричал подо мной…