Ему удалось справиться с собой, и он встал посреди двора, сцепив перед собой руки и бормоча что-то такое, из формул своего личного аутотренинга. Обычно ему помогало, когда он вызывал в памяти картинку со свежими, в крупных каплях дождя, цветами, сиренью или розами. Банально, да, но если помогает?
Потом Марек пошел прочь.
Ему было любопытно, вызовет ли девушка хоть какого идиота на машине, а если не вызовет — то куда денется, но гораздо любопытнее — что это за тип на кабриолете и какие у него отношения с ней. Если она в будничной своей кофточке идет с ним ночью в клуб, в это самое дурацкое «Марокко», а потом он куда-то ее быстренько отвозит, чтобы помчаться за дурой Аськой, то ведь, наверное, интимом и не пахнет?
Дура же Аська тоже вышла во двор. И тот, с кем она сейчас говорила по мобилке, вряд ли был рад звонку.
— Ты мудак, ты психопат! — восклицала она. — Тебя в дурдом пора! И не ищи меня больше никогда! Что? А я тебя не люблю! Понял? Я тебя не люблю! Ну и люби дальше!
Ого, подумал Марек, вот ведь страсти-мордасти! Это у них, значит, любовь такая интересная.
Как сказала бы она — всяко бывает…
Он взялся за лоб.
Вот сейчас голова должна была стать легкой, а тело — поплыть, поплыть… Сколько там, в голове, теперь градусов? Уже, наверное, за тридцать восемь. Кофе сделал все, что мог. Теперь — домой и спать, спать…
Утром все-таки нужно быть в форме.
* * *
— Ну, привет, — сказал Марек голому, уже не удивившись его присутствию во сне. Голый стал постоянным персонажем, хотя являлся всего-то в третий раз.
— И тебе.
— Простирал бы ты это, что ли, — предложил Марек. Ему показалось, что голый мужичок пытается ладонями согнать с ткани налипшую коричневую глину.
— Ризам надлежит быть грязными, — отвечал тот. — А у меня, гляди, все еще чисты.
— У тебя крыша едет, ничего себе чисты, — возразил Марек.
Тряпье, разложенное на песке, было рябым, пятнистым, иные пятна бугрились, на иных слой грязи потрескался, но запаха от них Марек не ощутил и даже задумался — а был ли у него когда сон с запахами?
Он знал, что сейчас живет во сне, но ничего страшного не происходило, и потому силком выдираться из видения он не стал.
— А он вон сказал — белые у тебя ризы, отчего они белые? Оттого, что замарать их побоялся, грешно идти в замаранных. Так я говорю. Белизной он меня и покарал…
— Кто тебя покарал?
Это они во сне говорили впервые. И сразу перешли на ты, хотя голый, разглаживавший ладонями одежду, похожую на родительскую простыню, был уже немолод, тело имел старое, хоть и поросшее черным без седины волосом, а тощее и обвисшее.