— Ризы это, белые мои ризы, — таков был ответ, и Марек согласился, ибо каждый вправе называть свою одежду как угодно и обозначать ее любым цветом.
— И давно они у тебя?
Вопрос продиктовало любопытство — что, если это все-таки тога, они же, тоги, у сенаторов, кажется, были по краю полосатые, и тут тоже еще заметны синие полоски.
— Да уж не первый день. Давно, ох, давно, — согласился голый. — Давай я расскажу тебе все попросту.
— А нужно? — удивился Марек.
— Коли сам спросил — нужно. Я разве навязывался? Спросил — слушай!
Голый человек, сидя на корточках, распрямил спину и сделался вдруг торжественней всякой статуи в каменных складках.
— Позвал к себе Господь в гости святого Петра, святого Павла и святого Касьяна. Все трое — грешники. Петр — трижды предал, Павел — язычником бывши, много народу христианского погубил, а чем был грешен Касьян… Этого тебе никто не скажет, но чем-то он тоже был грешен. Не предательство, не смертоубийство, нет, а в чем-то он Бога не послушался… И вот — призваны трое, и вот собираются…
Для сна это был не только очень длинный, но и очень логичный монолог. Отметив это, Марек вдруг засомневался — а сон ли?
Голый гость, давая ему время усомниться до конца, вновь скорчился и стал разглаживать свое полосатое одеяние, пытаясь растереть пошире пятна, гладил также и свисающий край покрывала, того самого, с туманным узором и с большой дыркой, что осталось на старухиной квартире.
— Собираются, значит. И надевают белоснежные ризы. Каков бы ни был грех, а являться следует в белом. Закон. И идут они, трое, и идут, и ведет их тропа сперва краем луга, потом мимо ржаного поля, а там уже дорога раскатанная, в лужах после дождя, и чавкают раскисшей глиной их босые ноги, а сандалии они, чтобы соблюсти, повесили через плечо.
Мелькнул и пропал деревенский пейзаж. Значит, не сон. Во сне бы пейзаж с полем и дорогой пророс сквозь комнату, и в одном пространстве стеснились бы коврик при диване и глинистая лужа, стена высокой ржи и дешевая облупленная секция, и только высокое небо не проникло бы сюда, даже не попыталось бы — а навис над этим скомбинированным миром темный потолок.
— Идут они, идут, говорят о божественном, поворачивают и видят — телега в грязи застряла. Лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, как ни маются — выбраться не могут. И смотрят они друг на друга, и безмолвно вопрос задают: а не обойти ли нам, братие, быстренько это горе по обочинке? И первым Петр решился. У меня, говорит, грех такой, что опоздание к нему уж мало чего прибавит. Подоткнул ризы, отдал сандалии Касьяну и пошел к мужичку. Ты, говорит, лошадку под уздцы бери и тяни, а я сзади подпихну. Стой, сказал тогда Павел, один ты не управишься, колесо чуть ли не по ступицу в грязюке. Сейчас, сказал, я веток наломаю, под него подмощу, и сдвинется телега с места. И у меня грехов столько, что опоздание рядом с ними — тьфу. Отдал и он Касьяну сандалии, взялись вдвоем телегу пихать. Поскользнулся Петр, пал на колено, измарал ризы. Павел же не упал, но колесо ободом ему бок задело. Стал он с себя глину отряхивать, да только хуже сделал. Но выпихнули телегу на сухое место.