— Ну, все, все… Извини, браток, — говорит мой Водила. — Просто ты счас в столовке сидишь, кушаешь, а беретку свою не снимаешь, как положено по христианскому обычаю. Вот я и подумал — уж не еврей ли ты? Им-то как раз по ихней вере положено за столом сидеть в такой шапочке — кипа называется…
Лысый нехотя стянул берет с головы и обиженно произнес:
— Ты тоже, знаешь, говори, да не заговаривайся. Я может, стесняюсь здесь своей плешью отсвечивать. Вот и ношу беретку.
— Госссподи!.. — виновато вздохнул Водила. — Да, носи ты хоть шапку-ушанку, хоть с голой жопой ходи — кто тебе тут чего скажет? Не, правда, извини меня, корешок… Не хотел обидеть. Тем более, что я лично евреев даже очень уважаю. Не обижайся. Давай, я лучше тебе частушку хорошую спою, чтобы ты на меня зла не держал…
И Водила тихонько запел:
Кудри вьются, кудри вьются,
Кудри вьются у блядей…
Ах, почему они не вьются
У порядочных людей?..
Неожиданно, чей-то молодой и приятный голос так же негромко продолжил:
Потому, что у блядей
Деньги есть для бигудей,
А у порядочных людей
Все уходит на блядей!..
Я сидел под столом со своей тарелкой и, кроме чужих ног в потрепанных джинсах и кроссовках на липучках, ни черта больше не видел. А сердце у меня уже тревожно кувыркнулось, дыхание перехватило, и последняя оливка стала поперек горла. Еле проглотил. Уж слишком от этого любителя частушек тянуло кисло-оружейным металлическим запахом!
— Здоруво, мужики! — услышал я и, на всякий случай, вспрыгнул на один из двух свободных стульев у нашего столика.
Мало ли… Чем черт не шутит? Может, и я пригожусь.
У нашего стола стоял худенький, невысокий и по-человечески очень симпатичный паренек лет девятнадцати-двадцати. В руках он держал пластмассовый поднос с тарелками, стаканом апельсинового сока и большой кружкой кофе. Он открыто и обаятельно улыбался моему Водиле и Лысому, а увидев меня, удивленно поднял брови, рассмеялся и сказал:
— Вот так Котик!.. Прямо — громила с большой дороги! А я слышу по-русски говорят да еще и частушки поют. Что же такое, думаю? Это ж у нас тут не каждый день… Я и решил подойти. Ничего? Не помешаю?
— Присаживайся, браток, — приветливо сказал ему мой Водила.
* * *
Звали его Алик. Наш — ленинградец. Или — петербуржец? Теперь с этими ново-старыми названиями вечная путаница.
Алик успел захватить и последний год Афганистана, и в Карабахе повоевал. Сначала на одной стороне, потом — на другой. Там стали платить больше. И не в рублях, а в долларах.
Сейчас живет в Мюнхене со старенькой еврейской мамой. Он у нее поздний ребенок. Отец был эстонцем. Умер уже давно. Сам Алик говорит и по-немецки, и по-английски. По-английски — хуже. А эстонский — совсем забыл И лет ему, оказалось, двадцать девять. Хотя больше, чем на двадцать, он никак не выглядел!