Много дней я старался избавиться от мрачного убеждения, что они мертвецы, поскольку никак не мог обсуждать это с ними. Потом однажды спросил напрямик, действительно ли они совершенно пассивны или мне это кажется, хотя в общем-то мы проводим время совсем, как раньше.
— Право, не знаю, что и ответить, — сказал Старик.
— Все отпуска отменены, — сказал Порта. — От полка, в котором было шесть тысяч человек, когда в сорок первом мы отправлялись на фронт, осталось семеро, — и он принялся считать на пальцах: — Оберст фон Линденау, оберстлейтенант Хинка, гауптман фон Барринг плюс четверо почтенных членов этой роты. Аллах велик, но список потерь велик еще более.
— Аллилуйя и перекрести свой …!
— Аминь!
— Да, — сказал я, и голос мой был чуточку визгливым от ощущения страха где-то под ложечкой. — Но нельзя забывать о книге, которую мы обещали друг другу написать.
Они посмотрели на меня. Мой взгляд в ужасе метался от одного к другому. Они меня не знали или, скорее, знали лучше, чем я сам, и питали ко мне самое глубокое, спокойное сочувствие, потому что я до сих пор лелеял глупые надежды, обладал беспокойным, колотящимся сердцем, над которым дули ветра.
— Когда будешь писать нашу книгу, — заговорил Порта, свинчивая свою флейту, — передай всем девушкам мой сердечный привет. Ни одна душа не станет ее читать, поскольку нельзя предлагать почтенной публике книги о чем-то, кроме как о маленькой телефонистке и дюжем сыне коммерсанта в номере отеля. Или о медсестре и главном враче. Но в любом случае никто из персонажей не должен быть отталкивающим. Как я уже сказал, на нашей книге ты не разбогатеешь. Людям попросту наплевать. Поэтому тебе придется лезть в свой карман, чтобы как следует за нас выпить в тот день, когда ее закончишь.
СОВЕТСКАЯ ПРОПАГАНДА НА ФРОНТЕ
Пока мы были на тех позициях, наступило Рождество 1943 года, и мы старались сделать его по возможности праздничным. Поставили елочку в ящик из-под снарядов…
Пропаганда с той стороны была изобретательна до фантастичности. Иногда она представляла собой такие чудовищные вымыслы, в которые ни один нормальный человек не мог бы поверить, но мы не были нормальными, поэтому они неизменно оказывали воздействие. Она волновала нас, вызывала неуверенность, расстройство из-за нашего отчаянного положения, наших плачевных обстоятельств, и русские пропагандисты пожинали богатый урожай. Я имею в виду даже не тех, кто перебегал и сдавался — иногда целыми взводами с унтер-офицерами во главе. Их было не так уж много. Что до подавляющего большинства, прусская дисциплина и геббельсовская пропаганда об ужасных условиях в Советском Союзе держали нас мертвой хваткой; и даже без них остатки здравого смысла подсказывали, что после того, как немецкая армия грабила и разоряла русские земли, нас вряд ли примут с распростертыми объятьями, как уверяли вкрадчивые передачи по громкоговорителям. Я хочу сказать, что русская пропаганда оказывала парализующее воздействие на тех солдат, которые предпочитали оставаться на месте. Она терзала и иссушала наш разум.