Я расписался. Какое это имело значение?
— Если хоть заикнешься о том, что видел и слышал здесь, вернешься обратно, и я подготовлю тебе особую встречу, понял?
— Понял, герр штурмбаннфюрер.
Значит, переводят в другой лагерь.
Меня привели в камеру, где лежала зеленая армейская форма безо всяких значков. Приказали ее надеть. «И вычисти ногти, свинья!». Эсэсовец отвел меня в кабинет коменданта, где я получил одну марку двадцать один пфеннинг за семь месяцев работы с шести утра до восьми вечера. Находившийся там штабсшарфюрер рявкнул:
— Заключенный номер пятьсот пятьдесят два триста восемнадцать освобождается. На выход!
Людей подвергали и таким пыткам. Я очень гордился тем, что не дал воспарить надеждам. Браво повернулся кругом и пошел к двери, ожидая услышать бурный взрыв их смеха. Но эсэсовцы были утонченнее, чем я думал. Они старались не рассмеяться.
— Посиди в коридоре, подожди!
В кабинете не смеялись. В конце концов ожидание стало действовать на нервы, потому что я больше часа просидел там. В голову полезли глупые мысли о том, как люди могут быть такими мелочными и злобными. Но сам же видел, что могут, сказал я себе. Думал, ты избавился от таких детских мыслей.
Даже теперь меня иногда посещает то крайнее, невероятное замешательство, в котором я последовал за фельдфебелем к маленькому серому «опелю» после того, как услышал, что получил помилование и буду служить в штрафном полку.
Большие, массивные ворота закрылись за нами. Серые бетонные здания со множеством зарешеченных окошек исчезли, меня увозили от невыразимого кошмара и страха.
Я не осознавал этого. Я был поражен — нет, потрясен — и даже не совсем оправился, когда мы ехали через казарменную площадь в Ганновере.
Теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот невероятный кошмар и множество страхов как нечто безвозвратно прошедшее.
А ошеломление, с которым уезжал от них? На этот вопрос я еще не ответил.
Нам по двадцать раз в день твердили с бранью и проклятьями, что мы в штрафном полку, и это означает, что нам нужно быть лучшими на свете солдатами.
Первые полтора месяца у нас шла муштра с шести утра до половины восьмого вечера. Только муштра.
Мы занимались муштрой, пока кровь не выступала из-под ногтей — это не риторическая фигура, а жестокая реальность.
Мы то ходили гусиным шагом с полной выкладкой — в каске, с рюкзаком, набитой песком патронной сумкой и в шинелях, хотя другие ходили в летней одежде и жаловались на жару.
То с трудом тащились по грязи, доходившей до середины голени; стояли по горло в воде и с совершенно застывшими лицами выполняли ружейные приемы.