Видя, что я еще стою на ногах, и не хочу падать, она нанесла удар милосердия, точно и неотвратимо.
– Не кручинься так Владимир. Если вы оба того хотеть будите, и ты, и жена твоя, повстречаетесь во снах своих, никто вам для того в помощь не нужен. Это как с зельем приворотным, кто не может сам справиться, сердце другое любовью зажечь, тот сразу к знахарке бежит.
Хороводы ненужных и пустых мыслей, "этого не может быть", "она врет, все это неправда", и много других, проносились в моей голове, и лишь одна, повторялась, как удары молотка, загоняющего гвозди, "ибо знает Отец ваш, чего вы хотите в сердце своем, раньше за просьбу вашу". Молча развернувшись, открыл двери в сени, но крепкая рука, ухватив меня за локоть, усадила на лавку.
– Сиди теперь. Раньше уходить надо было, когда просили тебя по-хорошему. Никогда вы мужики, нас, баб, не слушаете, думаете, самые умные.
– Почему, почему, ты мне раньше, тогда еще, этого не сказала?
– Я бы и сейчас не сказала, если бы ты ушел, когда просили. Не все нужно знать Владимир, во многом знании, много печали… Был у меня когда-то поп знакомый, очень любил мне то повторять. – Она задумалась, вспоминая что-то свое.
– Что мне знать не нужно? Что ты жизнь из нее будешь тянуть, за то, что она мне приснится? – Злость и горечь, от осознания того, что один из нас двоих, или я, или Любка, подсознательно не желают встречи, и страх, что это могу быть я, поместились в этих несправедливых словах.
– На кой ляд мне ее жизнь, – непроизвольно вырвалось у Мотри. Она, избегая моего непонимающего взгляда, отняла у меня бурдюк, и взяв две кружки со стола, налила в них ликеру.
– Хватит балакать, дай попробовать, что ж это ты так расхваливал давеча. За твое здоровье! – Она хлебнула ликеру,
– Добрый мед у тебя, а я не верила, думала, брешешь, что заморский мед хмельной в Киеве купил. А мед знатный ты нашел, наши такого не варят, никогда такого доброго меда не пила. Налей-ка мне еще,
– Ты мне зубы не заговаривай, что ты у нее еще взять можешь, чем она платить будет? – Ее глаза вновь угрожающе блеснули, и она тихо, но с какими-то обертонами, от которых мороз шел по коже, прошипела.
– Тебе мало печали, Владимир, добавить хочешь? Вижу, в петлю ты лезть не будешь. Уходить ты, вроде, собирался, вот и иди, скатертью дорога, а если тут, со мной, посидеть хочешь, бери, мед пей и рассказывай про поход ваш. Мне соседи уже всякими небылицами уши прожужжали, а ты и не заикнешься.
Поняв, что на серьезные темы разговаривать со мной не будут, и не долго осталось до перехода на физические методы очистки помещений от незваных гостей, вызвал в отместку Богдана, если со мной говорить не желают, пусть он расскажет Мотре о наших приключениях. Если она из его рассказа что-то поймет. У Богданчика была чудная привычка почти полностью игнорировать слова как информационное средство, и обрушивать на собеседника не события, а пережитые по этому поводу эмоции, не особенно объясняя, чем они были вызваны. Если у собеседника нет способностей к индуктивному анализу, понять Богдана было затруднительно. А сам, в это время, попытался, вспоминая наш разговор, понять, чего не хочет рассказывать мне Мотря.