— Катерина, — говорил мне на грузинский манер, чуть-чуть нараспев Лаврентий, присев рядом с моей постелью, — Скоблина, конечно, не вернешь, но кто-то же остался, кто работал с ним. Нам надо внедрить в Берлине верного человека, такого, который давно бы уже жил на Западе, мы не можем посылать отсюда, это верный провал. Не может быть, чтобы от Скоблина не осталось ни одной ниточки. Катерина, вспомни. Вот посмотри, я принес тебе материалы, — он пододвинул мне папку. Но мое выздоровление шло очень медленно. Любое напряжение вызывало немедленный приступ, я с трудом говорила, и, тяжело вздохнув, Лаврентий уходил, с грустью понимая, что все ему придется делать самому.
— Нам надо, — как-то сказала я ему, — не только снова влезать в Берлин и в Прагу, нам следует готовить тайные базы на своей территории, на случай, если они окажутся захвачены.
— Захвачены? — переспросил он в явном смущении, но без удивления. И я поняла, что он сам, а значит, и Сталин давно уже думают об этом.
Мы использовали множество верных людей, которые с началом войны ушли в подполье и возглавили партизанскую войну на оккупированных землях. Возглавил эту работу, — Катерина Алексеевна задумалась, вспоминая. Потом обратилась к Лизе, сидевшей, затаив дыхание, в уголке и со вниманием слушающей захватывающий монолог Белозерской. — Так вот, курировал эту работу с партизанским движением, — продолжила рассказ Белозерская, — знакомый тебе Николай Петрович Симаков, помощник Петровского, преданный мне и Алексею человек. Именно он в ноябре 1941 года рассказал мне, что тебя, Лиза, совершенно необоснованно обвиняют в малодушии и предательстве. Хотя к тому времени я вынуждена была покинуть службу в НКВД из-за здоровья, которое подводило меня часто, я использовала свое влияние на Лаврентия, чтобы делу не дали дальнейший ход. Ведь мне хорошо были известны все подробности операции, и я доверяла Симакову.
Гораздо хуже обстояло дело с агентурой, которую с большим трудом мы формировали, начиная еще с Дзержинского вокруг Скоблина и его группы. Вернувшись в начале сорокового года на Лубянку, я узнала, что, испугавшись ежовских репрессий, к англичанам и французам сбежали многие нелегалы, внедренные нами в западных странах. В частности, Вальтер Кривицкий, на которого я рассчитывала сделать ставку. Осенью тридцать седьмого года, после ареста Кондратьева и Петровского, Кривицкий, соратник, даже друг Феликса Дзержинского, его личный помощник и доверенное лицо, не стал дожидаться, когда расправятся с ним, и попросил политического убежища во Франции, а потом в США. Чтобы заслужить доверие англичан, он выдал им более ста имен советских разведчиков за рубежом, большинство из которых работали на Скоблина. Я не говорю о тех, кто был отозван, расстрелян или томился в лагерях. Их также считали не на десятки, хотя разведчики — продукт штучный и эксклюзивный. Надо ли говорить, что это была катастрофа.