Таким образом, с точки зрения закона, двое супругов, взаимно ненавидящие друг друга в течение всей жизни и разошедшиеся, чтобы не жить вместе, всегда будут считаться составляющими законную семью, единственно действительную, если только они были соединены мэром и забыли потребовать от другого чиновника, в другом костюме, чтобы он проделал над ними обратную церемонию развода; между тем, двое всегда живших вместе и искренно любивших друг друга, будут только „сожитель и сожительница”, по оффициальной терминологии, и их семья не будет действительна, если они пренебрегли некоторыми законными формальностями.
Дети первой жены, если муж путем многочисленных хлопот не добился развода, по закону считаются его единственными законными детьми, те же, которые произойдут от него вне брака, не будут для него ничем. Что касается последних, то даже, если бы их положение было урегулировано впоследствии, оно, по закону, считается второстепенным. Оказывается, что в этом вся прелесть нашего законодательства!
Но в нравах происходит заметный прогресс! Незаконнорожденный не является более парием, как это было некогда, и как думают теперь ретрограды; „незаконные” связи, как мы сказали, весьма распространены среди населения больших городов, и, хотя иногда какой-нибудь добрый сосед вследствие склонности к злословью и сплетням начинает судачить, но везде они признаются наравне с законными.
Иногда некоторым удается даже добиться признания со стороны администрации. Один закон остается неподвижным.
Итак, современный закон, поскольку он не вдохновляется партийным духом, имел когда то. временное raison d'être, и есть в сущности не что иное, как выражение обычая, притом ретроградное, ибо, становясь законом, он делается неподвижным и отстает от нравов, которые, сами по себе прогрессируя, изменялись.
Более того, общественное мнение неуклонно преследовало всегда только то, что наносило действительный ущерб обществу, причиняя вред одному из его членов; причем умело принимать в соображение намерение и обстоятельства. Законом предусмотрены максимальные и минимальные кары, и колебание его зависят больше от физиологической натуры тех, кто призван применять закон, чем от природы самого преступления. Наконец, разве не лучшее средство морализировать людей — указывать им на то, что нарушение полезного правила носит в себе самом наказание, ибо повредит им своими последствиями? Разве это не будет так же нравственно и, в особенности, так же действительно, как внушать человеку, что если он нарушит закон, то будет наказан, но, что ему ничего не будет, если он сумеет скрыть свое преступление от власти?