— Товарищ подполковник, сержант Чернов задание выполнил…
— Вижу, что выполнил. А самолет поломал. Судить за это надо.
Стоявшего рядом с Русановым Осипова как будто кто хлыстом стеганул по спине.
— Так всех пересудите. Будет не полк, а исправительная колония.
— Не вмешивайся, лейтенант!… Русанов, идите на КП докладывать о вылете. Я тут сам разберусь. За помощь техникам спасибо. Разойтись и заниматься делом! Инженеру самолет осмотреть и доложить возможность и сроки ремонта.
Митрохин повернулся к Чернову, чтобы и ему дать указания, но тот его опередил:
— Товарищ командир, тормоза отказали. Может, пробиты они?
— Я и без тебя вижу, что колесо разбито. Надо было шасси сразу убрать. И сам цел был бы, и самолет тоже. Ладно уж, иди в лазарет. Пусть щеку зашьют…
Потепление принесло с собой обильные снегопады. Снег стал полным властелином дорог и аэродромов. Главным оружием сделались лопаты, волокуши и катки. Даже если и появлялись окна летной погоды, то выпустить самолет на боевое задание было непросто. Прежде чем взлететь, приходилось вначале вытаскивать из снежного плена машины. Иногда это, на первый взгляд, простое и обычное дело приобретало характер целой операции.
Самолет Осипова был избавлен от такого перетаскивания со старта в капонир и обратно. С «илом» Осипова решили проблему просто: его не убирали на стоянку с площадки боевого дежурства. Техник самолета Петров, чтобы не бегать по километру за всякими ключами и чехлами, перенес незаметно все имущество на «новое» место и спрятал его в снежную нору, чтобы оно не мозолило глаза начальникам. Самолет теперь был всегда готов к вылету, а техник и летчик — в землянке для дежурных, у телефона.
Сегодня Осипов вылетел на задание один. Его самолет пробивался через снегопады на юг. Позади штурмовика осталась железная дорога Ржев — Великие Луки, потом — редколесьем покрытые болота. Холмы, возвышенности и перелески — у оккупантов, а снежная открытая низина с замерзшей под ней водой и трясиной принадлежала Красной Армии. Линия фронта была засыпана снегом, жизни и войны на ней Матвей не увидел. А когда проскочил в тыл к немцам, подумал:
«Если наши до весны из этих болот не выберутся, то потонут в них, надо сейчас идти вперед или перед весной уходить назад на целых двадцать-тридцать километров. Видать, при наступлении не хватило силенок сбить немца с этих лесистых высоток…»
Под левым крылом летела навстречу белой стрелой мертвая дорога. Целей для атаки Матвей не видел. Чем дальше самолет уходил на юг, тем лучше становилась погода. Это и радовало, и настораживало «охотника». Можно было не опасаться, что столкнешься с какой-нибудь горушкой или вышкой, лучше стало вести поиск врага. Однако росла и вероятность случайной встречи с немецкими истребителями. Уходить в облака от них в такую погоду было нельзя. Низко. Потом выйти из них будет непросто. Бой же вести в глубоком тылу не хотелось. Свяжут воздушной каруселью, и останешься без бензина. А на самолюбии не улетишь. От многодневных полетов при стометровой облачности сейчас, когда облака позволили Матвею набирать триста и четыреста метров высоты, он чувствовал свою оголенность, ощущая эти сотни метров так, как будто бы под ним были не метры, а целые километры прозрачного воздуха. Ему казалось, что в кабине стало легче дышать, и он пил эту живительную влагу полной грудью. Матвей надеялся на свой опыт, на бело-зеленый камуфляж своего «ила», который растворял в зимней пестроте очертания самолета, делая его почти невидимым, на внезапность своего появления в этом районе. Линия фронта осталась почти в ста километрах позади. Тут его никто не ждал. Здесь был уже настоящий тыл. Целей по-прежнему не было, у него созрело решение — лететь на железнодорожную станцию большого города, которая питала немецкий фронт, а затем выйти на шоссе, идущее от станции на восток. Там уже с гарантией можно найти цель, но не торопиться, выбрать что-нибудь стоящее.