Вряд ли тебя сейчас интересуют мои дела, но на тот случай, если ты хоть немного беспокоишься за меня, — а я помню, какой ты беспокойный, — сообщаю, что я сейчас тружусь не покладая рук над большим заказом — угадай для кого? — для французского журнала «Вог». Я получу от них целое состояние во франках, и у меня просто нет времени на грустные мысли. Как-то раз — надеюсь, ты не возражаешь — я заскочила к нам домой (извини, сорвалось с языка), потому что потеряла трафарет. Он оказался в письменном столе, в самом углу нашего общего с тобой ящика — в банке идей, помнишь? Мне казалось, я увезла все свое барахло, а он тут как тут — лежит между листками рассказа, который ты начал тем божественным летом в Напуле, но так и не закончил. Ну вот, я болтаю всякую ерунду, а на самом деле мне всего лишь хотелось сказать вам: «Будьте счастливы».
Целую, Джозефина».
Картер протянул письмо Джулии и сказал:
— Могло быть и хуже.
— А это ничего, что я его прочту?
— Ну что ты, оно предназначено нам обоим.
И опять он подумал, как чудесно, что им ничего не надо скрывать друг от друга. Сколько же всего скрывать приходилось ему последние десять лет — порой самые безобидные мелочи — из страха, что Джозефина не поймет его, или разозлится, или перестанет с ним разговаривать. Теперь ему ничего не страшно: с Джулией можно поделиться любой, даже постыдной тайной, рассчитывая при этом на сочувствие и понимание. Он сказал:
— Какой же я дурак, что не показал тебе письмо вчера. Больше это не повторится.
Он попытался вспомнить строку из стихотворения Спенсера[1]: «...гавань после бурных вод».
Прочитав письмо, Джулия сказала:
— По-моему, она замечательная женщина. Как же это мило, ужасно мило с ее стороны написать такое письмо. Знаешь, я все-таки — не так уж часто, конечно, — немножко беспокоилась за нее. Если уж на то пошло, мне ведь тоже не хотелось бы потерять тебя через десять лет.
В такси на обратном пути в Афины она спросила:
— Вы были очень счастливы в Напуле?
— Да, наверно, не помню, все было совсем по-другому.
Обостренное чутье любовника подсказало ему, что она отдалилась, хотя плечи их еще соприкасались. Всю дорогу от Суниума ярко светило солнце, впереди их ждала теплая, сонная, нежная сиеста, и все же...
— Что-нибудь не так, дорогая? — спросил он.
— Да нет... Только... а вдруг когда-нибудь ты тоже скажешь об Афинах, как о Напуле: «Не помню, все было совсем по-другому».
— Какая же ты у меня глупенькая, — ответил он, целуя ее.
Они подурачились немного, пока такси везло их обратно в Афины, а когда впереди показались улицы города, она распрямилась и пригладила волосы: