— Смотри, сколько страшных случаев. Двое рабочих, Тараканов и Мосягин, ломали станки.
— Но разве можно их сравнивать? Ты чего?
— Да, да, да!.. С Мосягиным, конечно, дело ясное. Туманно с Таракановым.
— С Таракановым?
— С Таракановым.
— Да ты что? — Я старался говорить душевно, будто предо мной сидел наипервейший друг.
— Что?
— Какой он вредитель?
— Постой! Никаких выводов мы пока не делаем. Я хочу только выяснить, станки он ломал?
— Да ведь как ломал?
— Ломал, я спрашиваю?
— Ну, ломал. Только не весь станок, а шестеренки. Деталька маленькая.
— Знаю, знаю. Не так уж маленькая.
— И это ж не нарошно, Ну, можно сказать, халатность или там ротозейство, но уж никак не вредительство.
— Подожди, говорю, насчет вредительства.
— Ведь только на центровых... И только шестеренки. Станки, понимаешь, такие. А на других станках — никогда. Что ты! И надо еще посмотреть, подходит ли тут слово «халатность», хотя я и сам не раз обвинял в этом Тараканова. Все это, знаешь ли, не просто. Совсем не просто. Особенно в оценке действий передового рабочего.
— Вот мы и разберемся.
— Да тут и разбираться нечего. Какой ты!..
— Это тебе кажется, что нечего. И какой я? А? Ну говори! Зятя отстаиваешь?
«Зятя». Слово тяжелее кнута бывает.
Евсей смотрит исподлобья, не мигая, изучающе. Наверное, кажется сам себе проницательным, всевидящим, все понимающим человеком, этаким Шерлоком Холмсом. А где уж!
— Да ты что, Евсей? — улыбаюсь, хоть и не хочется улыбаться.
— Я вам не Евсей! Я для вас товарищ Токарев. В лучшем случае — товарищ Токарев. — Евсей поднял вверх палец, вскочил, громыхнул стулом и забегал по кабинету. — Ваш Тараканов ездил в область. На нас жалуется. Да! Он, видите ли, решил, что новоуральские чекисты действуют незаконно. Ошибаются. Он, Тараканов, не ошибается, а все мы ошибаемся. Мы, видите пи, неправильно арестовали Шахова. Мало ему разговора в области, вчера укатил в Москву. Но там ему почистят мозги. Уж там ему дадут! С Таракановым этим мы еще разберемся. Мы с ним, с голубчиком, раз-бе-рем-ся!
О том, что Василий уехал в Москву, не знал даже я. Но это, в общем, походило на него: работать, так работать, протестовать, так протестовать. Шел напролом. И это не только, точнее, не столько от личной храбрости... Мне думается, Василий был лишен чувства опасности, вообще-то необходимого человеку. Казалось ему: все и всегда будет хорошо. Только хорошо. С другими может быть и плохо, но не с ним. В истории бывало удивительное: квеленький, пугливый, вздрагивающий при свисте пули воин, считавшийся трусоватым, спокойно принимал смерть — расстрел, виселицу. Дивились люди. А храбрец, почитаемый всеми, перед самой смертью вдруг неожиданно впадал в панику, ноги у него подкашивались от страха, он молил врагов о пощаде. И это казалось непонятным. Не хочу сказать, что Василий — трус, нет, вовсе нет, но чувство опасности ему было неведомо. Его избивали (налетали группой, один где осилишь), он не раз тонул, попадал под автомашину и под копыта лошади, а однажды, у всех на виду, был сбит бодливой коровой и долго плевался и матерился от великого стыда и огорчения.