Шахов тихо смеется, говорит одобрительно:
— Си-лен!
— Василий, брось! — крикнул я. — Уплывут...
— Не уплывут, — хохочет Шахов. — Не река... Нету течения.
Да, возле этого берега течения нет, есть немного на той стороне, у плотины. Но мне почему-то захотелось возразить Шахову. Подумаешь — широкие натуры.
— Налакался...
— Сухарь вы, Степан Иванович. Перестаньте, Тараканов!
Василий опять запел хрипловатым голосом.
Шахов сказал, пожимая мне руку на прощание:
— А у Льва Станиславовича, кажется, дрянь дела.
Закурил, зевнул: не человек — камень.
— Жаль, старикана. Добрый все-таки... А погодка, кажется, ухудшается. А?
Говорит одинаково равнодушным голосом и о «старикане» и о «погодке». Мне стало не по себе. Надо ответить, а отвечать не хочется. Отворачиваясь, я бормотнул неопределенно: «Да». Подумал: «Он фальшивит, а я поддакиваю. «Да» есть «да». Эх!» И уже злясь на себя, проговорил тихо и напряженно:
— Не знаю уж, насколько жаль.
Он будто подавился чем-то, только клокот из горла вдогонку донесся до меня.
Я сказал как бы сам себе, но нарочно громковато:
— Бесчувственный какой-то.
«Услышал ли?»
Шел и казнил себя: «А вдруг он только кажется таким равнодушным? Только кажется». Чужая душа — потемки.
Окна везде закрыты ставнями, темно, безлюдно. Лишь вьюга гуляет, свистит, будто радуется, что всех выгнала с улицы: «Уу-и-й-ди! Ууу-и-й-ди-и. Ууу-иии!»
Снег лезет за воротник, тает на шее и противно холодными струйками стекает по спине.
«Ууу-и-ди-и! Ууу-иии».
При царе время шло по-черепашьи, смены на заводе, дни и месяцы, как новые пятаки, друг на друга походили. В советские годы вся сонность эта полетела вверх тормашками.
Шарибайск — глухой уральский уголок, никому неведомый, таких бессчетное количество на Руси. И уж что скажешь о нашем механическом цехе. Песчинка. Невидимая клетка в огромном теле. Но клетка здоровая, растущая.
Цех стремительно менялся. К мертвым, по виду тюремным, стенам, оставшимся еще от Демидова, за несколько дней сделали пристрой из бревен, досок, установили в нем десятка три токарных станков, на которых начали обтачивать трубы — обдирать с них грубую поверхность. Трубы нужны были для изготовления шарикоподшипников. Новое отделение цеха назвали обдирочным.
Рабочий всякое мудрое слово на свой лад переделывает: обдирочное отделение стали называть коротко — обдиркой.
Видимо, много шарикоподшипников требовалось стране, к нам летели телеграммы, приказы увеличить выпуск труб. Решили построить для обдирки кирпичный корпус, по объему даже чуть побольше механического цеха, и эту работу заводское начальство взвалило на нас.