— Да Толстой тебе говорят, Толстой! Что ты в самом деле?
Когда он ушел, я спросил у дочки:
— Нравится тебе этот?
— И ни капельки. Невежда.
— Чего же ты с ним кокетничаешь, такая-сякая?
— А что, на всех волком глядеть?
Логика убийственная, ничего не скажешь.
— Смешной он.
Если б только смешной.
— Ты чего улыбаешься?
Мне вспомнилось... На днях парнишка — ученик токаря хотел куда-то позвонить из цеховой конторки. А как звонить, не знает, никогда не держал телефонной трубки. На него зашумели: «Эх ты, милай, а еще мужик!» — «Не знает парень, что ж такого, — сказал Мосягин. — Зачем кричать?» И начал показывать, как звонить. И какая-то противная снисходительность, что-то барски покровительственное было в его голосе.
— Душок в нем не тот. Смотри, женишок этот подсунет тебе пакость.
Сказал шутки ради, а, оказалось, угадал в точку.
В царские времена у нас тоже любили гулянья: группами человек в десять-пятнадцать, жители одной улицы и друзья, уходили в лес и на берегу Чусовой разводили костер; пельмени — самое лакомое у шарибайцев блюдо — и водка, брага. Пьют и едят весь вечер, а потом — домой. По дороге пели, плясали. Голоса у шарибайцев громкие — на одной улице поют, на десяти слышно. Плохо, когда не поют и не пляшут, плохо. Значит, выпили маловато или перессорились. Хорошо «погулявший» человек и поет и, пляшет.
Теперь стали культурные — на широкую ногу — массовки, маевки, сабантуи устраивать, с буфетами, духовым оркестром, танцами, — названия разные, а суть одна.
В тот по-весеннему парной, по-летнему теплый день позднего мая мы с Катей пошли на заводскую массовку. Имел я привычку дурную: если отдых, так надо выпить, хотя водку не любил и в пивнушках не сиживал. Многие рабочие по стародавней привычке путали отдых с выпивоном, но ни-ни! — не безобразничали; только молодые навостряли кулаки да легковесные люди, вроде Сычева.
Уже на закате, когда всю обширную поляну, где проходила массовка, искромсали синеватые грустные тени от деревьев, когда и голоса баянов стали казаться грустными и люди как-то припечалились и засобирались домой, откуда ни возьмись, Дуняшка выскакивает, злющая, взлохмаченная, платье помятое.
— Этот... иудушка... Мосягин. Ластился, ластился, погань, а потом...
— Ну?! — крикнула Катя.
— Силом хотел... Отшвырнула. Не на ту напал. Еще догонять пытался, ошметок.
Я — в лес, за мной — Катя. Я и так-то бывал горяч, чего греха таить, а выпивши и вовсе. Василий Тараканов тут как тут, жердястый, с пьяными злобными глазами, давай шаги саженные отметывать, исчез за кустами. И — крик страшенный, будто кожу сдирают с человека. Не сразу понял, что это Мосягин кричит. Тараканов прижал его к сосне, молотит кулаками.