И только Гефель с Кропинским не были участниками этого шабаша ведьм! Им не было разрешено ни мыться, ни даже опорожнять ведро для нечистот. Его заменяла им помятая жестянка из-под мармелада. Она стояла в углу камеры, и так как ее не опорожняли уже несколько дней, содержимое переливалось через край, отравляя воздух. Начинался день, и Гефель с Кропинским опять должны были стоять до самого вечера. Уже два раза Мандрил выгонял всех обитателей карцера из их камер и заставлял в коридоре прыгать и приседать до изнеможения.
Гефель и Кропинский были слишком углублены в собственные страдания, чтобы ужасаться тому, что происходило за дверью камеры. Слабо воспринимали они шумную возню в коридоре, хлесткие удары Мандрила и вопли терзаемых людей. Все их чувства до предела отупели. Пока Мандрил бушевал в проходе, они могли быть спокойны, что он не следит за ними в глазок. Поэтому они осторожно сближали плечи, подпирая друг друга. Когда за дверью воцарялась тишина, они быстро отталкивались друг от друга и снова стояли прямо. Час за часом. Их силы таяли. Утомление, словно нож, сидело в их спинах. Вновь и вновь Гефель с отчаянным напряжением выпрямлялся, но скоро весь оседал опять.
Он беспомощно всхлипывал, у него даже не было сил, чтобы собраться с мыслями. Кропинский, тоже терявший последние остатки энергии, все же пытался его утешить.
— Скоро перекличка, и нам можно спать. Много спать, хорошо спать.
Но утешения больше не доходили до Гефеля. Ему становилось все хуже.
— С меня хватит, — жалобно лепетал он, — я повешусь… Не стоит больше тянуть…
Кропинский испугался, принялся его умолять:
— Не надо, брат, не надо! Еще немножко, ведь скоро перекличка!
Гефель стонал. Голова его упала на грудь, в жилах билась разжиженная кровь, он шатался.
И вдруг Кропинский зашептал:
— Ты, слушать! За стеной! Кто говорить?
Гефель, очнувшись от полудремоты, поднял голову и услышал слова команды. Голос Кремера… Гефель слышал его впервые с тех пор, как был посажен в карцер.
Оторванный от друзей, ужасающе беспомощный и одинокий, Гефель, казалось, впивал этот голос, такой родной и привычный. Каждое слово, произносимое Кремером, звучало для Гефеля музыкой.
Его сознание пробуждалось. Он теперь отчетливо слышал голос начальника лагеря. Гефель был поражен.
— Мариан?
— Так?
— Эвакуации не будет. Лагерь сдадут…
— Правда?
— Вот, слушай!..
Гефель напряженно прислушивался.
— Если это правда, — возбужденно зашептал он, — если это правда…
Лицо Кропинского сияло.
— Матерь божия, — чуть дохнул он, и его слова тонкой ниточкой протянулись к измученному сердцу Гефеля, — мы тогда… может быть… не умрем.