Гефель остановился и посмотрел на блестевшие от дождя камни у себя под ногами. На всем свете не могло быть более очевидной истины.
На всем свете!
Но не здесь!
Вот о чем он теперь думал.
В сознании Гефеля тенями скользили мысли об опасностях, которые могли разгореться от маленькой искры, тлевшей в потайном уголке лагеря, но он гнал эти мысли от себя. Не поможет ли Бохов?
Вот тридцать восьмой барак — одноэтажное каменное здание, пристроенное, подобно другим, к одному из деревянных бараков, первоначально существовавших в лагере. Как и остальные каменные сооружения, этот барак состоял из четырех общих помещений для заключенных и примыкавшего к ним спального. В том, что капо вещевой камеры явился в один из бараков, не было ничего необычного, и поэтому заключенные не обратили на вошедшего Гефеля никакого внимания. Бохов сидел за столом старосты и составлял рапортичку личного состава блока для утренней переклички. Гефель протиснулся сквозь толпу заключенных к Бохову.
— Не выйдешь ли со мной?
Ни слова не говоря, Бохов встал, надел шинель, и оба покинули барак. Выйдя, они не стали разговаривать, и только когда выбрались на широкую, ведущую к лазарету дорогу, по которой еще сновало в обоих направлениях много заключенных, Гефель сказал:
— Мне надо с тобой поговорить.
— Что-нибудь важное?
— Да!
Они беседовали тихо, не привлекая к себе внимания.
— Один поляк, Захарий Янковский, принес с собой ребенка.
— Это ты называешь важным?
— Малыш у меня в кладовой.
— Как так? Почему?
— Я спрятал его у себя.
В темноте Гефель не мог разглядеть лица Бохова. Какой-то заключенный быстро шел им навстречу из лазарета, стараясь укрыть голову от моросящего дождя, и с разгона толкнул их. Бохов остановился.
— Да ты, кажется, с ума сошел!
Гефель поднял руки.
— Дай объяснить, Герберт…
— Я ничего не хочу слышать.
— Нет, ты должен выслушать, — настаивал Гефель.
Он знал, что Бохов человек твердый и непреклонный. Они пошли дальше, и в груди у Гефеля вдруг поднялась горячая волна.
— У меня у самого дома мальчуган, ему теперь десять лет, — без всякой связи с предыдущим заговорил он. — Я еще ни разу не видел его.
— Сентименты! Тебе дано самое строгое указание ни во что не впутываться. Ты об этом забыл?
Гефель защищался:
— Если эсэсовцы сцапают малютку, ему крышка. Не могу же я притащить его к воротам: «Смотрите, вот что мы нашли в чемодане».
Они дошли почти до лазарета и повернули обратно. Гефель чувствовал, что Бохов настроен непримиримо, и заговорил с глубоким упреком:
— Герберт, дружище, у тебя нет сердца.
— Сентиментальный бред! — Бохов заметил, что произнес это слишком громко. Поэтому он тут же оборвал себя и продолжал тише — Нет сердца? Здесь речь идет не об одном ребенке, а о пятидесяти тысячах человек!