Во второй половине дня явился Цвейлинг. Его приход был следствием объяснения, которое состоялось у него с Гортензией. Цвейлинг решил было вообще не показываться больше в лагере.
— Никогда нельзя знать… — таково было философское обоснование этого намерения.
Но Гортензия погнала супруга в лагерь.
— Каждый сейчас на своем посту, а ты что, хочешь улизнуть?
— Надо подумать и о себе…
— О себе! — передразнила его Гортензия. — О тебе подумают другие. Твои же сослуживцы укокошат тебя!
— Это почему? — с глупым видом спросил Цвейлинг.
— Нет, вы послушайте господина гауптшарфюрера! Сначала он затевает делишки с каким-то еврейским ублюдком, потом затевает делишки с коммунистами…
Гортензия воинственно подбоченилась.
— На месте Клуттига я бы сказала: «Вот оно, доказательство: теперь он жмется в сторонку, трусливый пес!» Как раз теперь ты должен показать стойкость, — напустилась она на Цвейлинга. — В конце концов, тебе придется уходить со всеми нашими. Или ты все еще воображаешь, что проползешь у коммунистов под ногами? — Гортензия презрительно расхохоталась. — Где твой еврейский ублюдок? Мерзавцы ловко посадили тебя в калошу.
Цвейлинг, высунув язык, моргал в раздумье. Обстановка успела настолько проясниться, что эвакуация лагеря до прихода первых американцев казалась несомненной.
Итак, надо было решаться, Гортензия опять права. Придется уходить со всеми.
Команда заметила, что настроение Цвейлинга изменилось Он ни на кого не взглянул, не поинтересовался, чем они заняты, а сразу ушел к себе в кабинет и там остался. Для Вураха поведение Цвейлинга было сигналом. Он понял, что от этого слизняка ему больше нечего ждать, а вот со стороны заключенных следовало ждать худшего. Он попал между двух огней… Однако Вурах и виду не подал, с каким старанием он уже ищет лазейку.
Приказа ждали давно. И все же, когда под вечер приказ прозвучал на опустевшем апельплаце и ворвался в бараки, он был подобен парализующему удару.
— Всем евреям немедленно построиться на апельплаце!
От голоса Рейнебота шум и гам в бараках прекратились, по как только люди перевели дух, они загалдели пуще прежнего.
— Теперь пошло, теперь пошло! Евреи только первые!
Жребий был брошен!
Эвакуация началась!
Евреи были первыми, и каждый заключенный думал о том, что следующая очередь за ним. Многие уже приготовились к путешествию, скатали одеяло и упаковали свои скудные пожитки.
Другие, мечтая о том, чтобы ускользнуть от эвакуации, строили невероятные планы. Где-нибудь на пустыре выковырять себе ямку в земле или заползти под бараки… Но это оставалось только фантазией. Неумолимый приказ загипнотизировал всех, объединил в покорности судьбе.