Там в Москве была какая-то женщина, через которую проходили документы, и она нарочно задержала документы отца, а вместо него послали кого-то другого, из Одессы. Потом к ним в гости приезжал сын этой женщины, он собирался поступать в училище, и отец Маруси должен был ему в этом помочь. Сын был очень черный, как будто крашеный, брюнет, в вышитой рубашке с цветочками, и очень подробно рассказывал за столом, что его не берут в армию, потому что у него одно яичко куда-то там не опустилось, и требуют, чтобы он лег на операцию, и все повторял: „Я добровольно под нож не лягу!“ Потом он стал приводить к ним в квартиру разных девок и еще отвратительного типа, крашеного блондина. Все это ужасно раздражало марусину маму, но она терпела, потому что думала, что, может, все же отец наконец-то поедет за границу. Но сын в училище не поступил, он вообще ничего не знал, и на экзамене не смог сказать ни слова. Он думал, что его все равно возьмут, но не взяли, и его мама была очень недовольна. Она звонила из Москвы и разговаривала с марусиным отцом и тот, очень раздраженный сказал ей, что ее сын болван. „Ах так! Ну хорошо же!“ — сказала та и бросила трубку. На этом все и кончилось.
x x x
„Паспорт я получил довольно быстро. Теперь я стал Шуман Павел Владимирович, еврей. И фамилия как раз пригодилась, а приглашение у меня уже было, мне его прислал Эдвин, и я сразу полетел в ОВИР, там у меня знакомая, я столько ей подарков передарил, и она за это меня всегда принимает без очереди.
Потом все было как во сне, когда я прилетел в Германию, господи, я прямо соскучился, как будто на родину прилетел, я сразу пошел в контору меня Гюнтер отвел — и я подал документы, что хочу остаться, что в Советском Союзе меня травят за то, что я еврей, и не дают мне спокойно жить и работать. Я написал, что у меня там не было даже квартиры, и я ютился на разных чердаках и в подвалах. Они мне, как еврею, это мне тоже Гюнтер сказал, должны будут потом предоставить квартиру, причем недорогую, а пока меня поселят в лагере для беженцев. Тут меня бесплатно кормили, учили немецкому языку и даже выдавали по две марки в день! Как хорошо, что я вовремя успел! Конечно, жил в этом лагере я не долго, честно говоря, там мне не очень понравилось, кругом одни евреи, и я переехал к Понтеру, только каждый день приходил туда, ел и получал свои две марки. Там, конечно, были настоящие евреи, хотя, если честно, по-моему; они были такие же, как и я. Настроение у всех было бодрое, и хоть и была плохая погода — дождь, ветер, но мы все равно радовались. Ведь нам дадут квартиры, а так-то, своим горбом, ее хрен заработаешь. Сейчас у них тут и гудроны, и советские рыла, кого только нет, и какие-то черножопые еще, и всем нужно где-то жить. А чтобы получить квартиру; я бы и негром стал, не то, что евреем. Здесь в Западном Берлине, кстати, один еврей из Одессы здорово поднялся, он открыл свой магазин, даже двухэтажный, и продает там всякую аппаратуру на втором этаже, а на первом стоит его жена и говорит со всем по-русски, потому что в этот магазин ходят только русские, иногда поляки. На первом этаже она продает разное тряпье и косметику, которой, по-моему, тоже кто-то уже успел попользоваться. Но все равно покупают, потому что у него гораздо дешевле, чем где-нибудь еще. Как я ему завидую! Ну вот; у меня, вроде бы, все складывается не так уж плохо. Я даже и не ожидал. Ну конечно, у меня здесь много знакомых, но я думаю, что это просто мне так повезло.