— О, как мило с его стороны. — Продолжая поиски ботинка, я открываю шкаф и вижу, что в нем еще полно папиной одежды. — Папа! — вскрикиваю я. — Ты забыл свой второй костюм. И свой хороший свитер!
Я смотрю на него в первый раз с тех пор, как вошла в номер, и только сейчас замечаю, какой он бледный.
Каким старым он кажется в этом новом бездушном гостиничном номере. В костюме-тройке он сидит на краешке своей односпальной кровати, рядом лежит кепка, а на полу стоит собранный — или наполовину собранный — чемодан. В одной руке фотография мамы, в другой — карточка, которую дал ему полицейский. Пальцы дрожат, покрасневшие глаза слезятся.
— Папа, — спрашиваю я, начиная паниковать, — ты в порядке?
— Я волновался, — повторяет он тонким голосом, которого я не замечала с той минуты, как вошла в номер. Он с трудом сглатывает. — Я не знал, где ты.
— Я навещала друга, — мягко говорю я, присаживаясь рядом с ним.
— Пока здесь твой друг волновался. — Он смотрит на меня со слабой улыбкой, и я поражаюсь, до чего он хрупкий. Он выглядит совсем старым. От его привычного веселья не осталось и следа. Улыбка быстро тает, а дрожащие руки, обычно такие твердые, прячут фотографию мамы и карточку полицейского обратно и карман.
Я смотрю на чемодан:
— Ты сам его собрал?
— Попытался. Думал, что взял все. — Он в смущении отворачивается от открытого шкафа.
— Ладно, давай посмотрим, что у нас там. — И слышу собственный голос и пугаюсь, оттого что говорю с ним, как с ребенком.
— Мы не опаздываем? — спрашивает он. Так тихо, что я стараюсь понизить голос, чтобы не сделать ему больно.
— Нет. — К глазам подступают слезы, и голос звучит резче, чем мне хотелось. — У нас полно времени, папа.
Я кладу его чемодан на кровать и отворачиваюсь, чтобы не дать этим слезам пролиться. Обыденность, повседневность — вот что помогает нам продолжать жить. Насколько же на самом деле необычна обыденность, которую все мы, здравомыслящие люди, используем, чтобы брести вперед.
Открыв чемодан, я окончательно теряю самообладание. Но продолжаю говорить, словно нелепая мамаша из пригорода в телешоу шестидесятых, повторяющая, как заведенная, что все просто чудесно и шикарно. Я говорю «о господи» и «черт побери», роясь в чемодане, где царит полный хаос, хотя чему тут удивляться — папа в жизни не собирался сам. Наверное, меня сбивает с толку, что и в семьдесят пять лет, через десять лет после смерти жены, он так этому и не научился. А может, моя отлучка на несколько часов выбила его из колеи. Мой большой и крепкий как скала отец не может справиться с таким простым делом. Вместо этого он сидит на краешке кровати и вертит кепку в узловатых руках, старческие пятна на коже напоминают шкуру жирафа, пальцы трясутся, будто он играет на невидимой клавиатуре, вызывая у меня в голове вибрато.