— Ба-ба, — говорит он. Я хлюпаю носом:
— Ба-бы больше нет, Сэм. Шон, если бы родился мальчик, Грейс, если девочка. — Я вытираю нос.
Сэму не интересны мои слезы, он отворачивается и смотрит на птичку. Снова вытягивает пухлый пальчик.
— Птичка, — говорю я сквозь слезы.
— Ба-ба, — отвечает он.
Я улыбаюсь и вытираю слезы, хотя от этого они текут еще сильнее.
— Но теперь нет ни Шона, ни Грейс. — Я обнимаю его покрепче и даю волю слезам, зная, что Сэм никому не расскажет о моей слабости.
Попрыгав, птичка взлетает и исчезает в небе.
— Нет ба-бы, — говорит Сэм, вытягивая руки ладошками вверх.
Я смотрю, как она улетает вдаль, — пылинка на фоне бледно-голубого неба. Мои слезы высохли.
— Нет ба-бы, — повторяю я.
— Что же изображено на этой картине? — спрашивает Джастин.
Все молча рассматривают слайд.
— Начнем с очевидного. Молодая женщина сидит за столом и мирно пишет письмо. Мы видим, как перо двигается по бумаге. Мы не знаем, кому она пишет, но по ее мягкой улыбке можем предположить, что любимому, а возможно, и любовнику. Голова склонилась над письмом, открывая изящный изгиб шеи…
Сэм снова сидит в коляске и рисует синим карандашом круги или скорее с силой ставит на бумаге точки, так что кусочки грифеля разлетаются во все стороны. Я тоже достаю из сумки ручку и бумагу. Беру в руку перьевую ручку и представляю, что слова Джастина доносятся до меня из здания на той стороне улицы. Мне не нужно видеть «Женщину, пишущую письмо»: после нескольких лет напряженных занятий Джастина в колледже и его работы над книгой она навеки отпечаталась у меня в мозгу. Я начинаю писать.
Когда мне было семнадцать лет и я переживала готическую фазу с волосами, выкрашенными в черный цвет, мертвенно-белым лицом и красными губами, павшими жертвой пирсинга, мама, стараясь наладить со мной отношения, записала нас обеих на занятия по каллиграфии в местной начальной школе. В семь часов вечера по средам.
Мама вычитала в книге, которую с некоторой натяжкой можно было отнести к направлению нью-эйдж и с которой папа не соглашался, что, если родители участвуют в занятиях своих детей, те легче и охотнее идут на контакт и рассказывают о своей жизни, чем когда их принуждают к формальным, напоминающим допрос разговорам, более привычным для папы.
Но это сработало, и хотя, услышав об этих некрутых уроках, я стонала и жаловалась, контакт был налажен, и я ей все выложила. Ну почти все. У нее хватило интуиции, чтобы догадаться об остальном. После этих занятий я еще больше полюбила маму и стала лучше понимать ее как человека и женщину. К тому же я овладела навыками каллиграфии.