– Да, Липочка, да! – горестно покачала седой головой Полуэктова. – Это не маловероятно. Регулярное ограбление народных масс – основной прием обогащения капиталистов.
«А я – ну просто образец для такого рода упражнений! Дал же бог имя!..»
– А чего-нибудь хорошее говорили? – безнадежно спросила Липа.
– Вроде пенсию прибавят побольше, пособия разные… По безработице – тоже.
«Ну, эти грошики мимо моей персональной кассы – до пенсии далеко, на пособие по безработице я права не имею, поскольку нигде не оформлена постоянно. Так что… Во принесла нелегкая соседушку-беседушку с хорошими новостями, а?!»
Будто услышав Липин утробный вопль или, скорее, утомившись держать выкручивавшегося у нее из объятий и зудящего, как нарывающий палец, кота Дивуара, Полуэктова засобиралась на выход.
– Я вас не слишком огорчила? – величественно осведомилась она уже в прихожей.
– Да нет, – выпятила губу Липа. – Я как-то смирилась с тем, что год будет не слишком-то хлебный… Да ладно… Пробьемся!
– Мне нравится ваш здоровый оптимизм, – сказала Полуэктова, и Липа закрыла за ней дверь.
«Мне тоже нравится мой оптимизм… Но где бы его взять побольше?!»
Завтра, в понедельник, надо было предпринять хоть какие-то попытки раскопать источник доходов.
Источник доходов, точнее, фолиант с вакансиями, который Липа время от времени покупала, чтобы выяснить и хищно использовать потребу в журналистах и копирайтерах, поразил ее неожиданной худобой и изможденным видом. Она так давно его не покупала… И вот!
«Ни фига себе! Рецессия на марше! – мысленно охнула Липа, без труда засовывая в сумку сильно полегчавший том. – Раза в три-четыре с лица скинул, бедолага… Это что – наглядный показатель общего упадка экономики?!»
На улице похолодало, наступили какие-никакие, а крещенские морозы. Пройдясь, проклиная гололедицу, по близлежащим социальным магазинам, Липа вернулась домой. Почти сразу ей позвонила на городской номер другая ее лучшая подруга Алена.
Вообще, когда Алене было хорошо – то есть когда у нее была работа и деньги, она про Липу не вспоминала – могла не звонить и по полгода. А когда звонила, то объяснялась в любви. Липа знала, что это сигнал очередной депрессии, и Алену надо тащить на какое-нибудь мероприятие – да хоть в музей на выставку яиц Фаберже, выкупленных олигархом у «Сотби» или «Кристи»… Сначала Алена упиралась всеми четырьмя копытами, потом соглашалась, а под конец велеречиво благодарила Липу за то, что та ее «сюда вытащила», настойчиво спрашивала, не купить ли ей в подарок что-либо из экспонатов, и под конец вела в дорогое кафе угощать пирожными. А потом они еще гуляли и сплетничали. Этот период их общения был самым коротким, поскольку общих знакомых у них не было – Алена работала в кино, режиссерицей среднего звена. На определенных этапах их знакомства это было очень даже хорошо – периоды безденежья у них, как правило, не совпадали, и они помогали друг другу материально. Но не сейчас, когда они обе вращались в творческой среде и впадали в нищету синхронно. Поэтому сейчас Алена звонила не затем, чтобы прощупать Липу на предмет ее благосостояния – на этот предмет у нее не могло быть иллюзий, да и знакомы они были слишком давно, чтобы идти окольными путями. Просто она в очередной раз объяснилась в любви, вкратце описала кошмарное положение российского кинематографа – «на «Мосфильме» не то что работы – там просто никого нет, фи-зи-че-ски-и ни-ко-го!!!» – и положила трубку.