Если открою глаза, то увижу ее:
Белая ночная рубашка из универмага «Маркс и Спенсер», дочерна пропитанная кровью из наделанных им дыр.
Январь тысяча девятьсот семьдесят пятого года, месяц спустя после Эдди.
Вспышки света внутри моих глазниц, я вижу вспышки света в глазницах и я знаю, что она там, играет со спичками там, внутри моих глазниц, зажигает свои костры.
Все в дырах, все эти головы в дырах. Все в дырах, все эти люди в дырах. Кэрол вся в дырах.
– Джек?
Я почувствовал руку у себя на плече и вернулся.
Это был Джордж. Полицейский придерживал для него дверь, зал был пуст.
– Мы тебя, кажется, на минутку потеряли тут в задних рядах.
Я встал, во рту у меня было гадко от спертого воздуха и слюны.
– Джордж, – сказал я, протягивая руку.
– Я рад тебя видеть, – снова улыбнулся он. – Как у тебя дела, все в порядке?
– Да вы и сами знаете.
– Ну да, – кивнул он, потому что действительно знал, как у меня дела. – Надеюсь, что ты не перенапрягаешься.
– Вы же меня знаете, Джордж.
– Ладно, передай от меня Биллу, чтобы он получше о тебе заботился.
– Хорошо.
– Я рад тебя видеть, – повторил он, направляясь к выходу.
– Спасибо.
– Позвони нам, если тебе что-нибудь понадобится, – крикнул он уже от двери, затем сказал молодому офицеру:
– Этот человек – самый блестящий журналист, которого я знаю.
Я снова сел. Самый блестящий журналист, которого знает заместитель начальника полиции Джордж Олдман. Один в пустом зале.
Я шел пешком через центр Лидса – экскурсия по спекшемуся, сухому, как пустыня, аду.
Мои часы снова остановились, и я пытался разобрать звон соборных колоколов в городском шуме: в оглушительной музыке, несшейся из каждого магазина, мимо которого я проходил, в злобных гудках автомобилей, в ругани на каждом углу.
Я смотрел на шпиль в небе, но видел одно лишь пламя – полуденное солнце, высокое и черное, не в бровь, а в глаз.
Я закрыл глаза руками, и в этот момент кто-то сильно толкнул меня, проходя мимо. Я обернулся и увидел черную тень, исчезающую в глубине аллеи.
Я кинулся было за ней, но услышал за спиной быстрый топот лошадиных копыт по мостовой. Я обернулся, но увидел лишь груженый пивом фургон, осторожно пытающийся повернуть в узкий переулок.
Я на секунду прижался лицом к каменной стене, надеясь, что сейчас все пройдет. Я сделал шаг назад и увидел, что мои руки и костюм вымазаны красной краской. Я уставился на старинную стену, на слово, написанное красными буквами:
Тофет.[6]
Я стоял в аллее, в тени деревьев, глядя на высыхающее слово, зная, что уже был здесь когда-то, зная, что уже где-то видел эту тень.