– Заткнись, Боб. Заткнись.
Она уходит, звук захлопнувшейся двери звенит по комнате.
Я сажусь на кровать. Я плачу.
Пешком в больницу Св. Джеймса.
Время посещения почти закончилось, люди расходятся, выполнив свой долг.
Я поднимаюсь в отделение на лифте и иду по коридору мимо чересчур ярко освещенных палат, мимо почти мертвых пациентов с обритыми головами и опавшими щеками, желтоватой кожей и холодными-прехолодными руками.
Воздуха нет, одна жара.
Темноты нет, один свет.
Еще одна ночь в Дахау.
А я думаю: никогда не спать, никогда не спать.
Луиза ушла, ее отец скоро уйдет, его глаза закрыты, он – один.
Мимо проходит медсестра, она улыбается, я улыбаюсь в ответ.
– Они только что тут были, – говорит она.
– Спасибо, – киваю я.
– А у него, у вашего парнишки, глаза – ваши, – смеется она.
Я киваю и поворачиваюсь к отцу Луизы.
Я сажусь у его кровати, у упаковок с таблетками, у капельниц и трубочек, и я думаю о Дженис, сидя рядом с полумертвым телом отца моей жены, с эрекцией от мысли о другой женщине, о чапелтаунской проститутке, о том, что пока он тут лежит на спине и умирает, она там стоит на коленях и сосет.
Я поднимаю голову.
Билл смотрит на меня покрасневшими слезящимися глазами, старается понять, откуда я взялся, ищет ответа, ищет правды.
Рука протягивается между перилами, опоясывающими кровать. Он открывает рот, обветрившийся, сухой. Я подвигаюсь поближе.
– Я не хочу умирать, – шепчет он. – Я не хочу умирать.
Я отстраняюсь, отстраняюсь от его полосатой пижамы и кошмарного дыхания, от предстоящих угроз и бреда.
Он пытается сесть, но не может, он привязан к кровати, он может лишь поднять голову.
– Роберт! Роберт! Не оставляй меня здесь, забери меня домой!
Я поднимаюсь на ноги, ищу медсестру.
– Я все ей расскажу! Я все расскажу! – кричит он. Но тут никого нет. Кроме меня.
Я открываю дверь, в доме темно.
Я поднимаю с коврика вечернюю газету.
На вешалке висит голубая курточка Бобби.
Я включаю в кухне свет и сажусь к столу.
Я хочу пойти наверх и увидеть его, но боюсь, что она не спит, ждет.
Поэтому я сижу под кухонной лампой, один, поздно ночью, и думаю.
Под кухонной лампой, поздно ночью, проходя по отделению раковых больных, укачивая Бобби, сидя в припаркованной машине; в этих местах я думаю чаще всего: у раковины с грязной посудой и постели тестя, глядя на каракули моего сына, прикрепленные к дверце холодильника, и крошки под тостером, я думаю.
Я смотрю на часы – почти полночь.
Я сижу, обхватив голову руками, а они спят наверху, разбитая юбилейная кружка стоит на сушилке, я сижу в доме моей семьи, думая о НЕЙ.