Поэтому я был немало удивлен, когда в следующий приезд передвижной столовой Хомяков, разделавшись с компотом, не поспешил к комбайну, а подсел ко мне на край копешки и, кашлянув пару раз в кулак, сделал неожиданное предложение:
— Перекур, ребятки! Тебе, Студент, с Владимиром, небось, посмолить табачку хочется, а мы с девчатами просто посидим, побалакаем. Давай, Надюха, присаживайся на соломку, не боись, что твой труд порушим. И ты, Римма, не погребуй нашей компанией!
Нас с Надеждой не надо было уговаривать, а Римма, пожеманившись немного, мол, хоть мы и последние в ее маршруте, да нельзя задерживаться, дел в столовой невпроворот, все-таки приняла предложение, однако уселась наискось от нас рядом с Володей, хотя Хомяков и придвинулся ко мне, освобождая для нее местечко. Шофер полуторки, неразговорчивый угрюмый мужик, судя по всему, был некурящим. Пока шла наша трапеза, он предпочитал дремать у себя в кабине.
С минуту, наверное, все мы сидели молча. Наконец Хомяков, повертев в руках ушанку — обедал он всегда с непокрытой головой — глубоко вздохнул и обратился к Римме:
— Ты, девушка, давеча разгубастилась, рассерчала меня. Дык повиниться хочу. Я, енто, по простоте деревенской ляпнул чегой-то не того, но без всякого умысла тебя обидеть.
— Да хватит извиняться, дядечка! — досадливо махнула рукой Римма. — Я уж и забыла, что вы там сказали.
— Вот и ладненько! — заулыбался Хомяков, — Негоже когда люди друг на дружку зло держат. Я чего хотел тебя спросить. Ты, понял, городская будешь. Маненько бы рассказала о себе, как твоя жизнь устроена.
— Чудной вы какой, дядечка! — удивилась Римма. — Зачем это вам моя биография далась?
— Чего, енто, ты все время — дядечка да дядечка? — обиженно засопел Хомяков. — Раз мы помирившись, зови меня Иваном Алексанычем, а то и без затей просто Иваном либо Ваней. Тебе, гляжу, годков двадцать семь, как не тридцать, а мне в декабре сорок стукнет. Не шибко у нас большая разница в возрасте. А что касаемо моего к тебе интересу, дык енто при знакомстве навроде полагается друг про дружку порасспрашивать. Я, вот, к примеру, вдовый, а ты безмужевая али нет?
— Незамужняя, что ли? Так по-русски бы и говорили, — усмехнулась Римма.
— А я по-русски и сказал, — насупился Хомяков. — Ты ж все правильно поняла.
— Ну, если вас так сильно мое положение волнует, — поджала губки Римма, — не замужем я. — И, чуть помолчав, добавила с вызовом, — Мать-одиночка.
Ох, Хомяков, Хомяков, простецкая душа! Без всякого стеснения затеял он форменный допрос, который, было видно, Римме становился все неприятней.