— Никакая не провокация, — сказала Зоя, даже чуть обидевшись. — От этого Маклаковского и не того можно ждать.
— Вот так все и побежали, — сказала Наташа, водворяя ногу обратно на табуретку, — за первыми мужьями, задрав штаны.
— Задрав юбку, — поправила рассудительная Зоя.
Красивой Наташу было не назвать. Однако была миловидна: нос уточкой, круглые щечки — на левой таилась улыбчивая уютная ямочка, скуластенькая, глаза живые, кукольные губки, густые русые волосы. Когда она волновалась, зрачки глаз у нее как-то необыкновенно подрагивали, придавая ее лицу удивительное, необычное и притягательное, романтическое выражение. А когда ей бывало весело, Наташа смеялась открыто, показывая белые ровные, но мелковатые зубки. Короче, была чертовски мила, как говорят в таких случаях с легкой руки героини Раневской.
У Наташи смолоду — она рано развилась — и до сих пор была ладная крепкая крестьянская фигура. Широкие сильные бедра сто два, талия и сейчас, после двух родов — восемьдесят шесть, ноги коротковаты и толстоваты ляжки; но икры, щиколотки, маленькие ступни — все хорошей формы, недаром мама в Свердловске, где Наташа выросла, водила с шести лет на фигурное катание. Грудь, правда, плосковата, но хорошей формы, и соски не потрескались, хотя никакого детского питания, сама кормила обеих: вторую так вообще до полутора лет… Наташа и сейчас, в свои сорок четыре, вполне могла бы родить, муж еще пару лет назад заводил об этом разговор. Но она твердо сказала:
— Нет, будет, хватит с меня, этих бы поднять и выучить.
Поднять — это, конечно, сказано было по инерции, всплыло случайно крестьянское, от бабушки Марьи Петровны Стужиной, которая по сути дела Наташу и вырастила: родители все бегали по службам, уставали очень. Поднять — так вопрос не стоял: в их семье по нынешним меркам среднего класса была полная чаша: дача, два авто, собака, отдых у моря отечественного, Средиземного и Красного, египетского. Но Наташа увлекалась своим предметом — историей аграрных отношений в пореформенной России XIX века, подумывала о докторской — материалы были наполовину собраны — и мечтала даже о профессуре. Так что пришла пора и для себя пожить — точнее, для науки. Дождемся уж внуков, сказала она тогда своему полковнику. И тот пожал плечами, вздохнул: не будет у него сына, вот ведь как. Но что поделать, сам ведь рожать не станешь.
Наташа — по сравнению с одноклассницами и однокурсницами — долго себя соблюдала, как сказала бы незабвенная бабушка Марья Петровна. Та была происхождением из пермской деревни, староверка, иначе — кержачка, как говорили на Урале. Но испорченная, конечно, тем, что еще с тридцатых работала на комсомольских стройках, где подрастеряла многие отчие строгости и запреты. Но крутой старообрядческий нрав сберегла в первозданности. Бабушка говорила: не спеши, дочка, скверны-то этой успеешь еще наглотаться, захлебываться будешь. Над скверной Наташа, конечно, посмеивалась — бабушка сама не понимала, какие неприличные двусмысленные вещи говорит, — но что-то оставалось в ее голове, какая-то глухая заведомая неприязнь ко всему откровенному, плотскому.