— … Хочешь уйти? — внушал один из лучей, и вся ее боль стихла, стало легко и покойно. — Хочешь? Мгновенно, взлететь и лететь, легко, свободно… Хочешь? — звук шел изнутри нее, и свежая прохлада уже овевала щеки.
Она слушала его как освобождение и готова была следовать ему, когда возникло что-то иное, как бы из глубин ее существа.
— «Жить, жить, жить», — послышалось ей.
А поезд уже набегал с моста, и машинист жал на все гудки, рев сотрясал окрестности. Бесполезно… Эта женщина на рельсах ничего не слышит!
«Жить, жить, жить», — и вдруг она увидела свою дочь, Киску, повзрослевшую, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.
— Жить! — вскрикнула Ирина.
Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и воем, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо крича ей что-то, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.
Еще не скрылись последние огни состава, как в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с удивлением осматриваясь вокруг новыми глазами.
— Мама! Я справилась, мама! Я жива!
Летний день вершился в тишине и светости. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрывая и закрывая шоколадные крылья с голубым кружком. Глубокое спокойствие омывало сердце.
Пассажиры настороженно следили за Климом.
— Может, милицию позвать? Не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, не шути так. А почему поезд ревел, как на пожаре?
Двери купе загремели, люди ушли готовиться к окончанию путешествия, которое чуть не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше не рвется, расступились и остальные, самые осторожные. Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки его был надорван, на щеке багровела ссадина. Соседка, гордая тем, что спасла весь вагон, возвышалась над ним насмешливой горой.
— Ты буйный. Тебя жена выгнала. Бродяга. Ишь, учудил!
Но в голосе ее не было прежней твердости, и вообще весь ее пыл как-то угас. Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-южанин, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.
— Э-э… кто это, э?!
И тяжелый налитый босс, весь в черной шерсти, легко откачнулся от косяка своего купе, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу, легко поднял и даже отряхнул пару раз от пыли.