Марина в ее двадцать казалась ему девочкой хоть и не глупой, но юной, чуть старше ребенка. Если бы их связывала дружба, он легко рассказал бы ей по дружбе истинную причину своего отшельничества. Но он сразу увидел, что у нее к нему чувство, и не успел глазом моргнуть, как и его накрыло ответное. Он и рад был, и не рад, потому что так все по-дурацки получилось, хоть плачь!
Сказать ей, смотрящей на него по-собачьи преданными глазами, что в горах он не гербарий собирает, а скрывается от милиции, что ищут его не просто так, а как подозреваемого в убийстве, значило не только напугать девочку, но еще и накликать дополнительных неприятностей. Кто знает, а вдруг ей в голову взбрело бы начать выяснять, что к чему, или еще веселее – заявиться в милицию.
Он сидел в горах уже больше двух месяцев и ждал, когда все будет готово для его новой жизни. И был лишь один-единственный человек на всем белом свете, который знал о нем все: где он, как его найти и как дать ему знак, если вдруг в условленный день их встреча по какой-то причине не состоялась бы.
Он соблюдал полную конспирацию. Практически не выходил из своего укрытия в выходные дни, когда на пляже было много людей, да и по будням спускался со своей поляны к морю только для того, чтобы искупаться. При этом он не снимал темные очки, ни с кем не знакомился, даже не спрашивал, который час. Время ему было без надобности. Он ориентировался по солнцу.
Раз в неделю поднимался на гору, ходил в лавку за продуктами. Бояться ему было некого – вряд ли тут его станут искать: на Фиолент он приехал из Керчи. В той стороне полуострова хватало своих пещер и катакомб, но там была вероятность встречи с кем-то из знакомых. Да и милиция там, разыскивая его, наверняка шерстила пристанища бомжей. А здесь его вряд ли стали бы искать. И пересидеть ему надо было только лето.
В том, что произошло, он винил лишь себя. Он устал сидеть затворником. Его тянуло к людям, поэтому он и предпринимал вылазки на пляж. Иногда Андрей лежал на дальнем камне, с тоской глядя на людей, которые беззаботно плескались в волнах, смеялись, дурачились, а с наступлением сумерек уходили по тропам вверх и уезжали домой.
Он хорошо понимал, что в сложившейся ситуации ему лучше не думать о доме, не заглядывать в чужую жизнь, закопаться по самые уши в песок и не высовываться. Перетерпеть. Будь он виновен, он, наверное, так и сделал бы и ни о чем бы не жалел. Инстинкт самосохранения отбил бы всякое желание стремиться к людям.
Но у него был иной случай. Андрей не был виновен в гибели своего друга Пашки, и никто бы не поверил, что он мог его убить. Никогда и ни при каких обстоятельствах! Но область чувств и отношений для милиции – пустой звук. Факты – вот вещь упрямая. А они были против Андрея. Он знал, что пройдет время, и он разберется в этой запутанной истории. Ему мало было разобраться во всем. Ему еще нужно было доказать родителям Пашки и своей маме, что он не убивал. Но это потом. Для того чтобы доказать, надо находиться на свободе. Из-за решетки много не докажешь. И сейчас у него был один-единственный выход: тихо сидеть в горах и ждать своего часа. И желательно носа не казать! Что он и делал. Вот только от ощущения собственной невиновности в нем все восставало против этого тюремного заключения, в котором он вынужден был находиться.