Едва различимые морщинки, убегающие от глаз к вискам, выдают в нем человека, который на все смотрит пристально, с прищуром, пытаясь заглянуть туда, куда обычный взор не проникает. Сами глаза сочно-изумрудные, не просто зеленые, а именно интенсивно-изумрудные, и на самом их дне плещется неизбывная глубокая грусть, древняя, как природа, а потому способная проложить себе дорогу сквозь каменные стены извечной межродовой вражды между людьми и стригоями. О, да, взгляд Тристана был чист и опасен, как разряд электричества. Нос длинный, узкий — такие носы у святых на иконах Андрея Рублева. Тонкие губы и упрямый подбородок, вносящий в общую картину элемент жестокости и даже стоицизма. Просветленное лицо с железными чертами. Де Вильфор странным образом сочетал в себе душевную мягкость придворного щеголя эпохи мадам Помпадур и аскетичную волю древнего воина Спарты. С первой минуты нашего знакомства он стал мне небезразличен, а вернее, любопытен. Я подумала, что он похож на адепта секты розенкрейцеров[20] или послушника тамплиеров. Что-то было в нем от представителя воинствующего монашеского ордена, где любовь к людям странным образом уживается с великолепным владением мечом. По моему мнению, Тристан вполне мог избить человека, если оный того заслуживал, но следом поделиться с ним своим последним имуществом, которое у стригоя есть.
Тристан правильно понял мой требовательный взгляд, настырно препарирующий его душу, и смутился.
— Рассказывай, — снова попросила я, — подробно, детально, не скрывая ничего. Душа — это печень эмоций. Ее задача — очищать наше естество от отходов метаболизма самой проблемной сферы. Зона чувственной человечности. Но если не сбрасывать периодически накопившийся в ней негатив, то этот природный фильтр наших эмоций начнет барахлить, заболеет и в итоге умрет. А посему — открой мне свою душу.
— Хорошо, — покладисто согласился он, стеснительно опуская ресницы. Веки его прикрытых глаз нервно трепетали, выдавая охватившее стригоя волнение. Тристан немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил…
Стояло хмурое утро восемнадцатого ноября 1792 года. Испортившаяся за ночь погода становилась все хуже. Порывы ветра с глухими ударами бросали в стены зданий пригоршни дождя так резко и громко, словно пересыпали не капли воды, а сушеный горох. Снаружи, в недрах растворившегося в стихии города, что-то долго и грустно выло. Через узкое оконце своей камеры, забранное частой решеткой, Тристан имел возможность наблюдать кусочек серого неба и ощущать освежающее дыхание зимнего дождя, похоже зарядившего всерьез и на весь день. Невзирая на царящий в узилище холод, он обрадовался сырой непогоде, находя в ней облегчение от нездорового жара, охватившего его похудевшее из-за недоедания тело. Тристана лихорадило всю ночь. Заинтригованно держа себя за запястье правой руки и отсчитывая частящий пульс, он с отстраненным интересом врача следил за доселе неведомыми симптомами своей необычной болезни, теряясь в догадках. Чем же он заболел? Это не были тиф или дизентерия, столь распространенные в скученных общих камерах. Его заболевание ничуть не походило на чуму или оспу, которые частенько свирепствовали в утопающем среди нечистот Париже. Эти незнакомые симптомы ставили в тупик даже его, в свои двадцать восемь лет считающегося самым опытным доктором Парижского университета. И все-таки — что же с ним такое?