– Из деревень то и дело приезжают люди, которым нужна работа. И все думают, что мы, горожане, будем помогать им ни за что ни про что. Как будто у нас своих животов нету.
Лавочник еще раз отхлебнул из бутылки, и настроение его улучшилось. Вообще-то, наивность, с которой они рассказывали про своего папашу, отправившегося в «святой город Ришикеш» или в Варанаси, «чтобы практиковать йогу», его даже позабавила. Скорее всего, старый сукин сын обзавелся где-то полюбовницей, одобрительно улыбаясь, думал он, да настрогал с ней новых ублюдков, – а как еще из деревни-то выберешься? Он потянулся, подняв над головой руки, зевнул и уронил ладони на живот, громко пришлепнув по нему.
– Ладно, выходит, вы теперь сироты. Бедняжки. Человек должен всегда держаться за родичей – кто еще есть у него в этой жизни?
Лавочник потер живот. Нет, ты посмотри, вылупились на меня, как будто я царь какой-нибудь, подумал он, и внезапно ощутил себя человеком немаловажным. С тех пор как он перебрался в Киттур, такое ощущение посещало его не часто.
Он почесал ноги.
– Ну а как там деревня поживает?
– В деревне все, как раньше, дяденька, если засухи не считать.
– А сюда вы, значит, автобусом приехали? – спросил лавочник и прибавил: – И прямо с автобусной станции ко мне пришли, так?
Услышав ответ, он даже со скамейки вскочил:
– Моторикша? Сколько вы ему заплатили? Это ж ворье, каких мало. Семь рупий?!
Лавочник побагровел:
– Да вы же идиоты! Кретины!
И наверное, из-за того, что они позволили так себя облапошить, лавочник целых полчаса даже смотреть в их сторону не желал.
Совершенно раздавленный унижением Виттал стоял в уголке, уставясь в землю. А Кешава оглядывался по сторонам. За головой лавочника возвышались красно-белые штабеля зубной пасты «Колгейт-Пальмолив», банки солодового молока «Хорликс», с потолка свисали, точно свадебные флаги, блестящие пакеты с порошковым солодом, а при входе в лавку стояли пирамиды из синих бутылок с керосином и красных – с кулинарным жиром.
Кешава был мальчиком маленьким, щуплым, темнокожим, с огромными медленными глазами. Кое-кто из людей, хорошо его знавших, говорил, что он наделен проворством колибри, птички, беспрестанно бьющей крыльями и вечно всем докучающей. Другие считали его ленивым меланхоликом, способным часами сидеть и смотреть в потолок. Когда ему выговаривали за такое его поведение, он улыбался и отворачивался, как если бы ничего о себе не знал и мнения на свой счет не имел никакого.
Лавочник снова достал бутылку арака, отхлебнул немного. И настроение его снова улучшилось.