– Я не думал, что тебе интересны подробности, – ответил он. – Думал, достаточно, что ты знаешь, что она у меня была.
– И только? Ты не рассказывал только поэтому?
– Не только. – Глядя в ее глаза, невозможно было не то что лгать, но даже недоговаривать. – Еще потому, что я страшно виноват перед своей русской семьей.
– Но в чем ты виноват перед ними, папа?
В ее голосе снова прозвучало удивление.
«Она просто не понимает, как я могу быть в чем-то перед кем-то виноват», – догадался Луговской.
Ее удивление по этому поводу было так же трогательно, как вся ее серьезность.
– В том, что перед войной увез их из Франции в СССР, – объяснил он.
Он сам удивился, как легко ему оказалось выговорить это, словами назвать эту истину – истину страшной своей вины. Наверное, Машины глаза обладали тем же свойством, что и воздух в Кань-сюр-Мер. Мир, увиденный через них, представал пронзительным в своей естественности и чистоте.
– А почему ты их увез? – снова спросила она.
Похоже, у нее накопилось к нему много вопросов.
– Потому что понимал, что Францию захватят фашисты, – ответил Луговской. – И не хотел жить под их сапогами. И тем более не хотел, чтобы жила моя семья.
– Я понимаю, – кивнула Маша. – Фашисты убивали даже маленьких детей. Они убили всю семью на ферме Тибо – знаешь, на той, что недалеко от замка Гримальди? Мне мама рассказывала.
Она махнула рукой, показывая на холмы. Средневековый замок Гримальди причудливой громадой темнел над городком.
– Я знал, что Францию они захватят, – сказал Луговской. – И точно так же знал, что они никогда не захватят Россию.
– Почему ты так знал?
В ее воздушных глазах плеснулось уже не удивление даже, а настоящее изумление.
– Это трудно объяснить в двух словах. – Луговской улыбнулся дочкиным глазам. – Для этого надо знать Россию.
– Ну да, я ведь знаю только язык. Этого мало, – кивнула она.
Луговской с самого Машиного рождения разговаривал с нею по-русски, и язык она действительно знала. Хотя и грассировала, и иногда подчиняла свою речь французским правилам. И интонация у нее оставалась французской, со взлетом в конце каждой фразы, даже когда она говорила по-русски.
– Я уехал из Франции в Россию, то есть в СССР, перед войной и увез семью, – продолжал он. – Мне казалось, я их спасаю. А получилось, что я заманил их в ловушку, из которой к тому же сам ускользнул.
– Но ведь ты не ускользнул! Ведь ты не хотел, чтобы тебя взяли в плен на войне! – воскликнула Маша. – И ты же не виноват, что тебя освободили, что тебя отправили во Францию!
– Объективно это так. Но моя семья осталась там. И может быть, их кости лежат сейчас где-нибудь в вечной мерзлоте под Норильском. Если бы я не проявил непростительную наивность, а вернее, чудовищную глупость, то Нина и Таня были бы сейчас во Франции и со мной.