Вскоре Маурисио Сильва, юноша-проститутка и ребенок двинулись по плохо освещенному коридору, потом по другому, освещенному хуже первого (с одной стороны от Сильвы шел мальчик, глядевший на него с улыбкой, с другой — юноша-проститутка, который тоже ему улыбался, а Сильва кивал им и щедро совал в руки монеты и купюры), пока они не очутились в комнате, где дремал врач, а рядом с ним дремал ребенок, у которого кожа была темнее, чем у мальчика-кастрата, и он был младше того, всего лет шести-семи. Там Сильва услышал объяснения врача, или цирюльника, или жреца, объяснения многословные, в которых упоминались традиция, народные праздники, преимущества, причастность, экстаз и святость и ему позволили взглянуть на хирургические инструменты, с помощью которых будут кастрировать мальчика — этим утром или следующим. Во всяком случае, ребенка, как я смог понять, — сказал Сильва, — минувшим днем уже возили в храм или в бордель, что является подготовительным этапом, своего рода гигиенической мерой, и мальчик хорошо пообедал, словно уже воплощал в себе бога, хотя Маурисио видел перед собой плачущего полусонного ребенка, и еще он поймал любопытный и одновременно испуганный взгляд мальчика-кастрата, не отходившего от него ни на шаг. И тут Маурисио Сильва ощутил, как превращается в нечто иное, хотя сам употребил не слова «нечто иное», а слово «мать». Он превратился в мать.
Он произнес слово «мать» и вздохнул. Наконец. Мать.
То, что затем случилось, старо как мир и потому выглядело вполне тривиально: Сильва решил действовать — иначе говоря, свершилось насилие, которого нам не дано избежать. Разумеется, сперва Сильва без малейшей надежды на успех попытался договориться, испробовал подкуп и угрозы. С точностью можно утверждать одно: ему пришлось прибегнуть к насилию — и вскоре позади остались улицы проклятого района, словно он видел сон, и во сне пот лил с него ручьями. Ему живо вспоминается испытанное тогда возбуждение — оно росло у него в душе, становилось все сильнее, а также испытанная тогда радость — она опасным образом напоминала озарение. И еще была тень, отбрасываемая его телом, и тени двух детей, которых он держа за руки вел меж облупленных стен. В любом другом месте он привлек бы к себе чье-то внимание. Но там и в такой час никому не было до него дела.
Остальное — это уже не столько история или сюжет, сколько маршрут. Маурисио Сильва вернулся в гостиницу, покидал вещи в чемодан и умчался вместе с детьми. Сначала они ехали на такси в какую-то деревню или пригородный поселок. Оттуда на автобусе — в другую деревню, где пересели на другой автобус, и тот привез их в другую деревню. На каком-то этапе своего бегства они сели в поезд и ехали всю ночь и часть дня. Маурисио вспоминал, с какими лицами дети глядели в окно — на пейзаж, который утренний свет раздирал на лоскутья, и казалось, будто реально только то, что предстает их взорам, — величественные и непритязательные картины в раме окна таинственного поезда.