На другой день он и вправду получил назначение — не обманывают фронтовые предчувствия! — на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был — не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.
Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести…
Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова, — его кольнуло жалостью.
— Ну что надумала? — спросил он вместо приветствия.
Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма — на полу и на кровати.
— Вот, Лешины письма читала, — сказала она.
— Вижу… Я уезжаю сегодня вечером, Женя.
— Уже?
— Да, уже… Что ты решила?
— А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?
— Нету… Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.
— Это почему же?
— Я же не в отпуску, Женя, — в резерве. Из Москвы выехать не могу.
— Я бы убежала.
— Ты-то — конечно. Но у меня партизанских навыков нет.
— Благоразумный вы дядечка, аж до противности.
— Брось этот тон, Женька. Видишь же, хорошо к тебе отношусь.
— Уж не знаю, чем заслужила?
— В том-то и дело, что ничем… Тем не менее хочу знать, что решила?
— На фронт поеду, — опустила она голову. — Если хотите, вас провожу, и поеду на днях. Да не уговаривайте вы меня! — воскликнула, увидев, что Ушаков раскрыл рот — Все меня уговаривают! А у меня своя голова.
— Своя, но дурная.
— Какая есть! — отрезала Женька.
— Одевайся, Женя, — неожиданно для себя сказал он поднимаясь.
— Это зачем?
— Нужно.
— Кому?
— И тебе, и мне. Ну, не рассуждай и слушай старших по званию. Быстренько! — добавил командным тоном.
Женька недоуменно пожала плечиками, но стала одеваться. Накинула шубенку, посмотрела на ноги.